Татьяна Степанова - Звезда на одну роль
Голова, ишь ты... Ничего не поделаешь — они ж богатые, они ж сходят с ума по-своему... А эта пьеса... Ей очень хотелось играть в ней. Очень. Она уже вся извелась: когда же, ну когда настанет премьера? Может, действительно она понравится ихней богатой публике и с нею заключат контракт? Этот Игорь, режиссер, он же обещал ей. И Данила тоже. Может, подпишут бумагу — и оставят ее в этом богатом, благополучном доме рядом с...
В комнате Олли хлопнула дверь. Она выглянула из ванной. Он спускался по лестнице вниз, в репетиционный зал. Он снова начал свои ежевечерние труды перед зеркалом и балетным станком. О, он им всем покажет, покажет этой публике класс! Ведь он так танцует! Она подставила руки под струю горячей воды, цедила воду меж пальцев. Что ей совершенно непонятно — зачем она-то им потребовалась? Ведь Олли прекрасно мог все сыграть сам, один. Ее заставили стать его напарницей, в самом конце пьесы персонаж их как бы раздваивался: человек и его тень, и оба танцуют. Так придумал режиссер Игорь. Ну что ж, хозяин — барин, только ей все время казалось, что она лишняя в этой пьесе. Какой-то довесок ненужный. И слов-то у нее почти нет по тексту...
— С режиссером не спорят, Аня, — доверительно сказала ей женщина, которую ей так не хотелось называть Лели, когда она поделилась с ней своими сомнениями. Они сидели в гримерной. Лели подбирала грим для статистки. Они перепробовали несколько вариантов. Анна с трудом узнавала в зеркале свое причудливо раскрашенное лицо. — С режиссером не спорят, — повторила Лели. — Эта пьеса — его любимый ребенок. И потом, публике нравится, чтобы вас было двое: мальаик и девочка. Люди ведь разные, Анечка.
То, что люди — разные, Аня поняла уже давно. Разные и странные. Первое, что ее занимало в этом доме: кто с кем здесь спит?
Открытие было сделано довольно быстро: мужики странные, потому что с бабами не спят. А женщина Лели, прима и красавица, не живет с режиссером — вещь вообще из ряда вон выходящая. Аня ни разу не видела, чтобы они запирались вдвоем в спальне.
Эта Лели была странной потому, что куда-то уезжала по вечерам на шикарной машине и возвращалась поздно, и пахло от нее всегда вином и духами. Чужими женскими духами. Было необычным и то, что никто не домогался и ее, Анну, а она-то надеялась...
То, что этот мальчик со смешным именем Олли (ну чисто Оле-Лукойе из сказки) и этот красавец и культурист Данила были... В общем — были, ничего не попишешь. Она криво усмехнулась и скорчила рожу в зеркало. Потом выключила воду, промокнула лицо душистым полотенцем. Олли... А именно с ним ей так хотелось качаться на золотом саксофоне в своих опийных грезах. Но он был чужим, чужим совершенно.
Когда она впервые поняла, что происходит, когда перехватила взгляд, каким Олли и Данила обменялись между собой, ей захотелось наплевать на все и уйти из этого дома, но.., ей ведь обещали деньги, ее кормили и одевали, с ней были ласковы, вежливы, и потом, этот вожделенный контракт... Немного найдется ведь провинциальных актрисочек, да к тому же опустившихся и залапанных сукой-судьбой, кому выпадает счастье играть в такой вот дорогой, стильной пьесе!
— Помните всегда, милая Анечка, что в этой роли мечтала выступить сама великая Сара Бернар, — говорил ей на репетициях Верховцев.
Самым странным, вежливым и ласковым в этом гостеприимном доме был именно он — этот длинный Игорь. Человек с аккуратной, несколько девичьей прической — шелковистым, слегка подкрашенным «Блондеколором» каре, человек с такой нежной розовой кожей, носивший белоснежные шелковые рубашки с широкими рукавами, часто страдавший приступами острых болей в позвоночнике, человек, который был настоящим фанатом (она не могла подобрать более точного слова), именно фанатом этого мало теперь кем вспоминаемого писателя Оскара Уайльда.
Однажды она тайком наблюдала за ним в щелку двери, когда он сидел в комнате, называемой Комната Мастера. Там было мало света, много диванов, по стенам лепились какие-то белые плакаты с надписями. И еще там висел портрет Уайльда.
Аня украдкой рассмотрела писателя — красивый мужик. Чувствовалось, что в свое время бабы его любили. Верховцев не отрывал глаз от этого портрета и балдел. Она видела это довольно ясно. Она даже подумала, что он там колется или нюхает какие-то снадобья. Но нет — Верховцев не был наркоманом, эту публику она секла с первого взгляда. Он просто был чудаком, фанатом. Что ж, она знала и фанатов в своей жизни. Как-то даже переспала с фанатом «Наутилуса-Помпилиуса». Он постоянно крутил на магнитофоне песню о том, как кто-то в каком-то подвале резал из себя ремни и молил: «Я хочу быть с тобой!» Фанат возбуждался от этого «я хочу» чрезвычайно — у Ани после их кувырканий просто спина разламывалась.
А эти богатые, они еще и беседовать любили, травили баланду — так, ни о чем. Верховцев, Данила — они частенько сидели по вечерам в гостиной у камина и толковали о том о сем. Иногда выходило даже интересно, когда Верховцев принимался рассказывать об Уайльде, каком-то лорде Альфреде Дугласе и страшном Джеке-Потрошителе. Олли всегда присутствовал при этих рассказах, они ему очень нравились. Но иногда тема бесед была заумной и малопонятной.
— Скука — самая серьезная проблема нашего времени, — говорил Верховцев, задумчиво прихлебывая травяной душистый чай из фигурной фарфоровой чашечки. — От скуки совершается в наше время половина всех безобразий. И если мы хотя бы для самих себя изгоним скуку из этого дома, то это уже будет...
— Будет хорошо, — говорил Данила. — Только на то, чтобы развеять скуку, нужны ба-альшие деньги, Игорек.
— Не только, — возражал Верховцев. — Нужен еще и талант. Ба-аль-шой талант, мой дорогой дружочек. Уметь распорядиться досугом — высшая ступень цивилизации. А уж выбрать по-настоящему изысканное зрелище вообще доступно немногим. Это и раньше мало кому удавалось. Даже такой великий выдумщик, как Нерон, например, и тот порой пасовал перед скукой. Нерон был артистом с неутолимой душой. Ему всегда и все казалось недостаточно интересным. Он жаждал всего нового, алкал стиля и фантазии во всем, тщетно добиваясь гармонии. Отсюда и поджог Рима, и фантастические театрализованные представления, и живые факелы из христиан.
Он был подобен весам: добивался великого равновесия между красотой и отвращением, жестокостью и естественным человеческим любопытством, страхом и состраданием. Ведь все это существует в жизни рядом, неотделимо друг от друга, если внимательно понаблюдать, это станет ясно как день. Жизнь сама по себе не терпит скуки, потому что она крайне разнообразна в своих проявлениях. Надо только уметь видеть.
— Что видеть? — спрашивал Олли.
— Да все. Все, мой мальчик, все, что тебе хочется видеть. И не надо при этом закрывать глаз. В жизни все красиво — даже старость, даже уродство, даже порок. Даже смерть.
При этом он обычно ласково улыбался Анне, если она присутствовала в гостиной при разговоре.
— Разве смерть тореадора на арене не прекрасна? — продолжал он вдохновенно. — А ведь ее втайне ждут тысячи людей, посещающих корриду. А смерть экипажа «Челленджера», взорвавшегося на глазах миллионов телезрителей, наблюдавших за его стартом в космос? Разве она не была божественной? Вспыхнула яркая звезда и погасла — словно бог Фаэтон пролетел на огненной колеснице. А ведь это жизнь, наша повседневная жизнь.
Каждый час, каждый миг в мире умирают люди. Это явление нельзя отрицать, а значит, нельзя и пугаться его. Это просто обычный естественный процесс: вечное обновление всего. Надо суметь увидеть красоту в этой естественности. Увидеть, испытать восторг, и тогда.., тогда не будет никаких страхов, не будет пугать даже собственный печальный и скорбный конец, который все равно рано или поздно придет ко всем нам.
Победить проклятый страх смерти через наблюдение жизни, наблюдение за ее течением, обновлением и ее концом — это сумели одни только люди искусства, его великие мастера. Уайльд был просто самым внимательным и пытливым из них. Он знал, что он делал и для чего.
— Да, но не ты первый это открыл, — говорил Данила с усмешкой, — Кен Рассел, например, давно уже...
Анна замечала, что упоминание имени этого Рассела (это был английский кинорежиссер, как ей объяснила Лели) отчего-то всегда выводило Верховцева из себя.
— Ну, да, да! Он снял фильм по этой пьесе раньше меня. Он о чем-то там догадался! — говорил Игорь возбужденно. — Но это же просто фильм! Пленка! Фальшивка! Разве можно меня упрекать в плагиате?! Это же просто фантом, хотя очень искусный фантом. А я... Я даю своим зрителям не иллюзию, я даю им жизнь такой, какая она есть, была и будет! От которой ничего нельзя ни отнять, ни прибавить. Я даю им почувствовать настоящий и единственный запах жизни. Неповторимый, естественный запах! И не говори мне больше об этом английском дураке!
Анне очень бы хотелось посмотреть какой-нибудь фильм этого Рассела. И как-нибудь потом обозвать его пообиднее в присутствии Верховцева: ее злило то, что киношник доставляет этому ласковому и такому доброму с ней человеку столько неприятностей. Однажды в гостиной она даже увидела видеокассету с его фильмом. Однако Данила тут же забрал ее, сказав, что запись плохая, кассету надо заменить. Больше она Анне так и не попалась.
