Татьяна Степанова - Врата ночи

Татьяна СТЕПАНОВА

ВРАТА НОЧИ

Только тайна помогает жить. Только тайна.

Пролог

ЗАТМЕНИЕ

На рыночной площади, переполненной народом, было очень тихо. Почти все население небольшого южного городка стеклось сюда и замерло в напряженном, тревожном ожидании.

Человек огляделся по сторонам. Он сошел с поезда на этом захолустном пограничном полустанке, затерянном в молдавской степи, ровно три часа назад — ранним июльским утром. Никто его здесь не встречал и не ждал. Он не знал здесь ни единой души. Он был чужаком в этом городке. Он был один среди них в этот великий день.

Один как перст.

О том, что с ним произойдет в этот незабываемый день что-то чрезвычайно важное, он знал давно. Последние годы он жил предчувствием ЭТОГО. Он знал: это должно было случиться. Но как именно это будет происходить — для него пока было тайной. И отчаянный страх в его сердце боролся со жгучим любопытством — скорее, скорее же! Скорее бы это началось. И... кончилось. И он стал бы тем, кем ему суждено было стать.

Где-то далеко за железной дорогой раздался вой полицейской сирены. По толпе волной прошел глухой ропот. Человек прислушался — молдавская, украинская, русская, румынская речь. Слов он не понимал, да и не слушал. К чему слова? Он и так знал, что сейчас творится с ними, этими незнакомыми ему, чужими людьми. Сердцем, нутром чуял их нетерпение, тоскливую тревогу и тот затаившийся на самом дне их душ липкий ужас, который терзал и его самого, — ужас предчувствия чего-то грозного, неумолимого, загадочного, темного.

Но ведь он всегда знал, что во время полного затмения увидит одну только тьму.

Он приехал сюда издалека в переполненном мешочниками и челноками грязном поезде, минуя границы и таможни. Приехал только за одним — увидеть, стать свидетелем великого полного солнечного затмения, последнего затмения тысячелетия. Потому что именно в этом городе на самой границе Молдовы и Румынии наблюдать его было можно во всем ужасающем великолепии.

Он знал, что увидит только тьму. И был готов к этому. Тысячи глаз неотрывно следили за чистым и безоблачным небом. А потом стало казаться, что свет меркнет, как будто на солнце со всех сторон наступают грозовые тучи. Но туч не было — горизонт оставался пуст. А полуденный свет гас, гас, и вот уже край солнечного диска начал темнеть, наливаясь пугающей, багровой чернотой.

Уголь в небесном костре. Зола. Люди, сгрудившиеся, точно напуганное стадо, притихли. Смотрели на небо. Каждый, кто как мог, старался уберечь глаза. В ход пошло все — темные очки, закопченные стекла, осколки витражей, засвеченная пленка. И только один человек, чужак, смотрел на солнце так, словно не боялся ослепнуть. Смотрел жадно, как будто видел его в последний раз в жизни.

Черная, черная тень... Гигантские крылья. Непроницаемые. Чудовищные. Смрадные. Он чувствовал их тень у себя на лице.

По толпе прошел вздох — последний багровый луч угас, умер. Секунду еще черный диск солнца мерцал тревожно и беспомощно. А потом стало темно. На площади не зажглись фонари. Только не выключенная мигалка подъехавшей полицейской машины освещала лица людей синими рваными сполохами, отчего лица напоминали лики умерших.

Человек почувствовал — ему трудно дышать. Все сильнее что-то сдавливало грудь, горло. Шорох осыпающейся земли... Черной, растревоженной, пропитанной илом, плодородной, древней, нездешней... Слой за слоем...

Он видел, он отчетливо видел это: из свежевскопанной рыхлой земли, раздвигая влажные слипшиеся комья, медленно выползала, выпрастывалась человеческая рука. Комья земли падали с глухим стуком, словно град, — засыпали, хоронили руку. Но она появлялась снова и снова. Смуглые грязные пальцы судорожно царапали землю. Он видел это: рука была живая. Ее украшал грубый золотой браслет с бирюзой. Обладатель браслета, похороненный заживо, никак не хотел умирать. И все пытался выбраться наружу, жаждал жить, дышать... Но крик, рвущийся изо рта, забитого землей, не был слышен здесь, наверху. И только эта рука, пробивающаяся сквозь могильную толщу...

Человек зажал уши. Крики — дикие, мучительные, исполненные смертельного отчаяния и муки. Он слышал их по ночам. Голоса мертвых...

Он знал, как они умирали. Помнил. Память жила с ним всегда, жила в самых глубоких тайниках сердца, в недрах мучивших его страшных причудливых снов. При пробуждении он помнил их так ясно, словно все это было когда-то пережитой явью.

Он знал: их одного за другим заставляли спускаться в глубокую шахту, выложенную кирпичами из обожженной речной глины. А потом засыпали толстым слоем земли. Накрепко утрамбовывали площадку. Затем приводили других, и все повторялось. Раз за разом. Слой за слоем черной, вскормленной илом, плодородной, древней, священной земли. Вкус ее он до сих пор ощущал у себя во рту.

Это она душила его, не давая дышать. Земля... Нет, черная змея, вползающая в глотку... Темнота... Он чувствовал — еще секунда, и сердце его, лишенное воздуха, разорвется. И если это то самое, что и должно было произойти с ним во время великого затмения, о чем он думал, мечтал, чего ждал так неистово и жадно... СМЕРТЬ... Это его смерть?! Значит, вот какая она, но... но как же это? Как же так?! Он не хотел, не хотел умирать, жаждал жить, во что бы то ни стало жить. Любой ценой, даже...

Смутный гул. Темнота всколыхнулась, как черное бархатное покрывало. И медленно-медленно, словно бы нехотя, начала рассеиваться. Из пока еще невидимой во мраке степи, некогда нагретой полуденным щедрым солнцем, так внезапно угасшим ныне, повеяло горячим ветром. Потом наступило мгновение абсолютной глубокой тишины. Гнетущего безмолвия. А потом... У всех собравшихся на площади людей появилось одинаковое чувство: вот сейчас, сейчас это произойдет. Сейчас они увидят рассвет. Восход, новое рождение солнца в совершенно неурочное время — в час двадцать семь минут пополудни.

На черном небе появился узкий багровый серпик. И вот он стал золотым.

Он почувствовал, как кто-то тормошит его за плечо. Он сидел на пустом ящике у рыночного прилавка. И все было позади. Над городком сияло солнце. Полная черноглазая женщина в ситцевом сарафане что-то тревожно говорила ему — сначала по-молдавски, затем на ломаном русском. Он понял с трудом: «Вам плохо?»

Он покачал головой. Женщина бойко затараторила, тыкая рукой куда-то вверх, в небо. У прилавка хлопотал парень лет девятнадцати в камуфляжных брюках и черной майке — смуглый, гибкий, кудрявый, похожий на цыгана. Он подносил ящики с зеленью. Почувствовав взгляд незнакомца, улыбнулся, поежился, передернул плечами, тоже кивнул вверх, словно показывая, что и ему было очень не по себе во время затмения.

Человек поднялся. Ноги, как прежде, крепко держали его. Слабость прошла. Теперь он чувствовал, что все встало на свои места и одновременно изменилось уже безвозвратно. Он посмотрел на солнце — оно было прежним. Лишь краешек его все еще купался в черной тени. Затмение кончилось.

В пожухлой траве городского сквера неистово стрекотали цикады.

Девять месяцев спустя. 12 марта

Яркая иллюминация мигала в ночи — точно дразнила. Зазывала стукнуть в крепкую дубовую дверь, распахнуть ее по-хозяйски, сбежать крутой каменной лесенкой вниз, в этот сводчатый уютный подвал большого старого дома, где с незапамятных времен гнездился пивбар «Москва-Петушки». Сюда стекались все, кто не любил коротать вечера «на сухую». Бар слыл вполне демократичным. И хоть у его дверей время от времени и появлялись роскошные иномарки последних моделей, на ценах это почти не отражалось. В районе Курского вокзала и Сыромятниковской набережной не было заведения популярнее «Москвы-Петушков».

Но тот вечер стал грустным исключением из правил. Все как-то сразу пошло наперекосяк. А в результате Костюху Бородаева рвали на части, словно хищные тигры, самые противоречивые чувства. Здравый смысл и врожденная осторожность предупреждали: брось, не связывайся, уйди в сторону. А молодая буйная кровь обжигающей волной била в виски: и-эх, был бы автомат, как в армии, взял бы их всех тут, сук рваных, да ка-ак...

Для того чтобы скоротать, как белый человек, вечерок в популярном баре, Костюха Бородаев, которого все вечно звали Борода, хотя он никогда не носил ни бороды, ни усов, вкалывал три недели, по его словам, «как каторжный». Каждый день поднимался в половине пятого утра и на первой электричке пилил из родной подмосковной Салтыковки на Курский вокзал. А затем до позднего вечера мотался по поездам. В объемистой полосатой сумке, что таскал он из вагона в вагон, как верблюд свой постылый горб, чего только не было! Бритвенные лезвия, батарейки, пачки с памперсами и женскими прокладками, наборы инструментов, зонты, дождевики, фонарики, колготки, самоклеящиеся обои, пакеты для мусора. И в каждом вагоне повторялся один и тот же ритуал: петушиным сорванным тенорком Костюха Бородаев извинялся перед пассажирами за беспокойство, желал всем доброго (самого доброго!!!) пути, а затем уже из кожи вон лез, чтобы впарить им что-нибудь из своего товара, то, что им в данный момент совершенно не было нужно, — пластмассовую затычку для раковины или антиблошиный собачий ошейник. «Потом вдруг да пригодится — купите сейчас! Вы ж на цену гляньте — в три раза дешевле, чем на лотках!»