Виктория Платова - В тихом омуте...
Я наблюдала за происходящим полчаса – но ничего так и не произошло. Все это было похоже на утомительный бессмысленный просмотр домашнего праздника, дну рождения, вынужденной свадьбы – но я не могла от этого оторваться: живой Нимотси завораживал меня. Он был жив, жив, жив – он будет жив ровно столько, сколько продолжится эта кассета.
Сбросив наваждение, я прокрутила кассету вперед и снова нажала на “play”.
И то, что я увидела, оказалось похожим на выстрел, неожиданный и потому смертельный.
Кто-то, снимавший все эти святочные полулегальные приготовления, снимал теперь непосредственно съемку: она сразу же обрела жесткий сюжет и раздавила меня нереальностью происходящего.
На экране убивали Юленьку, убивали по-настоящему, я знала это от Нимотси, но оказалась не готовой к этому. Бесстрастная камера держала крупный план несчастной жертвы, и я видела, как хрипит Юленька и как несколько парней в грубых армейских ботинках избивают ее хлыстами – ее нежная длинная спина была превращена в кровавое месиво. Видимо, это продолжалось не первый час – кричать Юленька уже не могла, а звуковая дорожка была нечистой, туда вклинивался фон от других голосов и другого оцепеневшего молчания. Следуя за ними, сатанинская камера перевела объектив – и я увидела то, что происходило с Нимотси и оператором. Оператор стоял на коленях возле камеры – его рвало. Брызги летели на ботинки Нимотси – именно он смотрел в глазок объектива. А потом отшатнулся от камеры – бледный как полотно, с ничего не выражающим, страшным лицом. Что-то, отдаленно похожее на вдохновение, сумасшедшее вдохновение палача, исказило, распяло его черты…
А спустя секунду, показавшуюся мне вечностью, рядом с оператором появился человек в летнем камуфляже. Брезгливо обходя пятна блевотины, он схватил оператора за шиворот, подтолкнул почти бесчувственное тело автоматом и уволок его из кадра, не забыв улыбнуться в камеру: я заметила соломинку у него между зубами. Половину лица автоматчика занимали солнцезащитные очки, на голове была повязана подростковая легкомысленная бандана. Приветливо помахав рукой снимавшему, он исчез, а Нимотси все продолжал и продолжал снимать.
А потом покрылся испариной и рухнул прямо за камерой – она непрерывно работала, жужжал аккумулятор, – и объектив снова переместился на Юленьку. И я увидела то, что на секунду заставило меня потерять сознание, – Юленьке перерезали горло, как барану во время мусульманского хаджа. Это было сделано профессионально, горло было раскроено прямо под подбородком, Юленька улыбнулась последней ужасающей улыбкой, кровь брызнула фонтаном, тело забилось в конвульсиях и осело, сразу же потеряв свое совершенство.
…Все это было правдой, и съемки были документальными, я слишком долго училась в кинематографическом вузе и могла отличить постановочные кадры от грязных, лишенных монтажных стыков, почти репортерских фрагментов. Все это было правдой, на моих глазах убили человека, его убивали бы снова и снова – стоило мне прокрутить пленку назад.
Кассета давно закончилась, по белесому экрану шли полосы, а я неподвижно сидела перед телевизором. Моя спина была исполосована потом, так же как спина мертвой Юленьки хлыстами, в голову лезли полубезумные воспоминания: Юленька в буфете, чей выход всегда сопровождался хлопками и свистом; Нимотси крадет полузасохший бутерброд с прилавка и я – в самом конце общей очереди…
Защититься от этого было невозможно, и я вусмерть надралась коньяку, я глушила его стаканами; потом коньяк кончился, и я перешла на водку – мне было совершенно все равно, что пить. Если бы под рукой оказалось снотворное – я, наверное, сожрала бы целую пачку.
Заснуть и не проснуться – сейчас мне хотелось только этого.
Но я проснулась – в середине следующего дня, с жуткой головной болью и онемевшим телом; сознание медленно возвращалось ко мне – пустые бутылки, мерцающий экран телевизора, полувытащенная из видеомагнитофона кассета… Я вспомнила вчерашний просмотр и застонала: на щиколотку Юленьки была надета цепочка – все было именно так, как я написала в сценарии. Теперь я знала и как убивали остальных, как добросовестно воплощали в жизнь все мои жестокие и блеклые полуночные фантазии. Мне больше не нужно было подтверждений.
Как ни странно, раскалывающаяся голова на время спасла меня – я ни о чем не могла думать. А когда проблевалась и немного пришла в себя – то сунула кассету Нимотси на самое дно рюкзака и забросала вещами – как будто это могло хоть что-то изменить.
За последний месяц я видела три смерти, я сама была виновата в двух – но ни одна из них не произвела на меня такого впечатления, как смерть Юленьки на магнитной ленте… Может быть, дело в том, что ее смерть можно воспроизводить и воспроизводить – сотню, тысячу, десятки тысяч раз… Она была материальна, от нее нельзя было отмахнуться, единственное спасение – водка. В барс еще оставалась водка, можно снова напиться и впасть в забытье.
Я налила целый стакан водки, поставила его перед собой, но вовремя поняла, что меня вырвет сразу же – стоит только поднести стакан к губам.
"Эдак ты сопьешься, чего доброго, и умрешь на железнодорожной станции Новый Иерусалим, – осудил меня Иван. – Грешно при твоем нежном алкогольном опыте опохмелицию вызывать, лучше кефир полакай, Лианозовского молочного комбината”.
"А вражеский йогурт “Фруттис” и шпионские творожки “Данон” – не вздумай!” – предупредил Нимотси.
Я тряхнула головой и запустила полным стаканом в стену.
К черту водку, к черту кефир. Нужно взять себя в руки.
Но взять себя в руки, оставаясь в квартире, было невозможно. Я бежала из нее, как бегут из города, ограбив национальный банк. До поздней ночи я шлялась по Москве, совсем не похожей на Москву моей ранней юности. Нынешняя Москва была полна красивых шлюх, рекламных щитов и прыщавых тинейджеров на роликовых коньках. Ни шлюхи, ни рекламные щиты, ни тинейджеры ничего не знали о смерти Юленьки, им хватило своих собственных смертей, а общая, расцвеченная плакатами с кока-колой жизнь продолжалась, несмотря ни на что. Несмотря ни на что – и это успокаивало. Я обрела способность соображать недалеко от уже облетевшего Александровского сада, а вместе с этой способностью пришел и холодный, трезвый взгляд на вещи.
Ты виновата – тебе и исправлять. Они должны умереть – если и не смертью Юленьки, то той смертью, которую ты придумаешь для них.
Эта мысль успокоила меня, и я переключилась на кассету Нимотси. Конечно, она была ценна сама по себе, она может быть неубиенной картой против тех, кто стоит за этими кровавыми съемками. Но в ней было еще что-то – что-то, что я упустила из виду. Нужно только еще раз – внимательно, по кадрам – ее отсмотреть, подумала я и содрогнулась от этой мысли. Боже мой, Нимотси, куда ты меня втравил? И как эта кассета оказалась у тебя, она ведь совершенно не для тебя предназначалась…
Я надеялась получить ответ на этот вопрос из дневника Нимотси, если его каракули еще можно разобрать. А сейчас нужно вплотную заняться Тумановым, отныне никакой водки, только кефир Лианозовского молочного комбината…
Завтра ты едешь во ВГИК!
…На следующий день я тряслась в троллейбусе сорок восьмого маршрута, который должен был доставить меня прямо под обветшавшее крыльцо альма-матер, на улицу деятеля германского и международного коммунистического движения Вильгельма Пика. Еще во ВГИКе я обожала этот маршрут, я посвящала ему все свободные от Ивана бесцельные часы, катаясь из центра, где был мой любимый, славящийся запредельными ценами букинистический на Кузнецком, через половину Москвы на ВДНХ.
Я не была во ВГИКе безумное количество лет, я старалась забыть эту неожиданно яркую для моей стертой бибграфии страницу: во многом это было связано со смертью Ивана, во многом – с моей человеческой и профессиональной несостоятельностью – ВГИК казался мне изощренной мышеловкой, прищемившей несчастную доверчивую Мышь: обрюхатил и не женился, поматросил да и бросил… Ева была начисто лишена этих комплексов, она ехала во ВГИК с азартом первооткрывателя.
…Ничего не изменилось, ничего не изменилось, сказала я себе, внедрившись в стены, бывшие когда-то родными; только студенты стали непростительно молоды, они убивали кислотными прикидами, отвязным, чуть вызывающим сленгом и тем особым, снобистским выражением в затянутых пленкой глазах, которое свойственно воинствующей богеме.
Доморощенных хиппи сменила золотая молодежь, она сновала между буфетом и курилками, позвякивала бусами, кофрами и браслетами, таскала яуфы с учебной киностудии.
В просмотровом зале, как и семь лет назад, весело убивали Буча Кэссиди и Санденса Кида, а на четвертом этаже бренчал рояль: у очередной актерской мастерской были занятия по танцу. Я хорошо помнила визитную карточку прошлого ВГИКа – полубезумные национальные актерские мастерские, самыми примечательными из которых были узбекская и якутская: узбеки напропалую курили анашу, а якуты пили водку, что не мешало им ставить Ионеско и Беккета с неповторимым национальным колоритом.
