Татьяна Степанова - 29 отравленных принцев
Лично для Кати в этом ядовитом тумане не горело пока ни единого маяка. И это ее особенно тревожило и угнетало, потому что чувствам своим Катя привыкла доверять. Нет, дело было даже не в Анфисе, не в ее столь участившихся, настойчивых звонках. А может, и в ней. Только Катя не желала самой себе признаваться в этом. Признаваться было как-то страшновато.
И самое печальное — поделиться своими сомнениями, посоветоваться тоже было не с кем! Муж — «драгоценный В.А.» — был далеко и опять не звонил. И закадычный друг детства Мещерский тоже словно забыл про существование Кати. Они отдыхали на море, загорали на пляжах, ходили под парусом, знакомились с девицами в аре. Катя просто пропадала в своем одиночестве, сомнениях и тревогах.
С Анфисой они встретились возле здания телеграфа на Тверской ровно в час дня. Было душно, немилосердно пекло солнце. Катя подумала: не дай бог Анфиса снова потянет ее в какую-нибудь пиццерию — это в такую-то жарищу!
— Вот, хотела тебе показать. Тебе первой похвастать, — Анфиса (она была в розовой майке, необъятной, как римская туника, в летних бриджах клюквенного цвета и соломенной шляпке с кокетливо опущенными полями) вручила удивленной Кате какой-то журнал — не слишком толстый, зато очень красочный и стильный, с отменными фотоснимками, посвященными новинкам высокой моды, светским новостям и рекламе крема для бритья. Катя посмотрела на снимок, открытый Анфисой: парень на фоне кирпичной стены, исчерченной граффити — загорелый обнаженный торс культуриста, потертые джинсы явно из дорогого мужского бутика. На твердом красивом лице — то ли улыбка, то ли издевка. А рядом у ног — смешная и нелепая лохматая дворняжка. В собачьих глазах — преданность и обожание.
Катя посмотрела на фото, на Анфису…
— Вот, — сказала та, — хоть что-то осталось от него этому свету…
Только тут Катя узнала Максима Студнева. Он все еще продолжал улыбаться с глянцевого разворота. Катя молча вернула журнал Анфисе. Что надо было сказать? «Отличный снимок!», или, «Выброси его из головы, забудь!», или: «Ты все-таки фотографировала его?»
— Постой, — Анфиса удержала ее, — ты спешишь, да? А сейчас Мохов подойдет. Он опять вчера вечером звонил мне. Снова никакой. Сказал — ресторан открылся… Я ему раньше говорила, что ты в милиции работаешь. Делом этим занимаешься. И что ты моя подруга, наш, в общем, человек… Он просил устроить ему встречу с тобой, поэтому я тебе и позвонила. Где же его только носит? Ведь сам вчера с ножом к горлу приставал!
Они прождали Мохова полчаса на уголке у телеграфа. Обеденный перерыв Кати кончался. Анфиса несколько раз пыталась дозвониться до Мохова, но «абонент был недоступен».
— Он репортёр, — сказала Катя, — ему наверняка нужна какая-то информация по этому делу для статьи. Вот он и закинул тебе удочку.
Анфиса покачала головой:
— Нет, вряд ли. Я Петьку знаю, он, конечно, за сенсацией, как гриф, охотится. Но… он все же кулинарный критик, а это специфика. И потом, мне показалось вчера, что он тебе что-то хотел сказать. Что-то важное.
— Ну так где же он тогда?
Анфиса снова начала звонить, но безрезультатно.
— Никогда с ним такого не было, — ворчала она, — сам настаивал, сам напрашивался… Странно. Он вообще какой-то чудной стал. Я же говорила тебе. Ладно, я ему покажу. Мы с ним все равно завтра днем пересечемся, я его научу хорошим манерам.
— А где вы пересечетесь? — спросила Катя.
— Японский ресторан «Расемон» открывается, будет презентация для прессы. Ты же знаешь, Петька меня на такие тусовки берет. Ему статью готовить надо, » от суши тошнит. — Анфиса фыркнула насмешливо. — А еще там будут представлять рыбу фугу, настоящую. Ну уж ее-то пусть он сам пробует, я боюсь. Ладно, не буду больше тебя задерживать. Мохова завтра увижу — позвоню.
— Хороший снимок, Анфиса, — сказала Катя на прощание. Из всех пришедших на ум по поводу фото Студнева фраз она выбрала самую нейтральную.
* * *
К вечеру наконец-то за много дней и недель на горизонте синими горами заклубились тучи. А ночью разразилась гроза, первая за это дымное лето. Марья Захаровна Потехина приехала домой поздно, но все же до грозы успела. На улице полыхали молнии, громыхал гром, порывы ветра срывали с иссушенных жарой тополей ветки и мертвую листву, а в спальне в большом девятиэтажном доме в начале Ленинского проспекта было спокойно, как в надежной крепости. Спальня была очень просторной, переделанной из двух обычных комнат, с разобранной перегородкой. Всё перепланировки были сделаны давно, более десяти лет назад. Квартиру на Ленинском в то время приобретал и отделывал бывший муж Потехиной. Купил две смежные коммуналки на этаже, расселил жильцов в спальные районы, за свой счет устроил собственное родовое гнездо по своему вкусу. И после развода, не став мелочиться, великодушно оставил его Марье Захаровне и подрастающим сыновьям. В спальне стоял белый итальянский гарнитур: двуспальная кровать разобрана, кремовые шторы плотно задернуты. Горел лишь напольный хрустальный светильник и ароматические свечи на столике. Потехина в белом шелковом коротеньком халатике, поджав под себя ноги, цела на постели. Рядом стоял включенный ноутбук, а на коленях Потехиной покоилась пухлая папка — финансовый отчет ресторана. Потехина проверяла его лично, как и всегда, прежде чем подавать сведения в налоговую инспекцию.
На белом китайском ковре у кровати, прислонившись спиной к бархатному креслу, сидел Серафим Симонов — хмельной и полураздетый по случаю духоты. На его коленях лежала старая, местами поцарапанная гитара. Он лениво перебирал струны, словно аккомпанируя дождю за окном. Взял аккорд погромче, хрипло завел под Высоцкого: «Ты уймись, уймись, грусть тоска моя, тоска…»
— Уймись, не мучай инструмент, — раздраженно сказала Потехина.
— «Мне зажигают свечи каждый вечер»… — Симонов словно и не слышал.
— Прекрати, Высоцкого из тебя все равно не вышло, — Потехина что-то сосредоточенно набирала на ноутбуке, — и не получится уже… ничего из тебя не получится, детка…
— Зато у тебя все получилось, — Симонов усмехнулся. — Ресторатор ты мой черноглазый… «Ах эти очи. Очи огневые…»
— Замолчи. Ты мне мешаешь. — Потехина сосредоточенно считала. — Опять пил сегодня весь вечер? В ресторане чуть скандал не устроил — это при иностранцах-то, клиентах! До сих пор на ногах вон не стоишь.
— Спорим, стою? — Симонов вскинул голову. — Очень даже стою. Хочешь, докажу?
Потехина оторвалась от финансового отчета.
— И что мне с тобой делать? — спросила она. — Ну что?
— Да брось меня, и все, — Симонов усмехнулся, — вот проблема-то великая. Брось.
— Ведь пропадешь, если брошу. Под забором жизнь кончишь, — Потехина покачала головой, — и в кого ты только уродился такой беспутный?
— «Я при жизни был рослым и стройным. Не боялся ни слова, ни пули», — снова под Высоцкого спел Симонов.
— Помощи мне от тебя никакой, — Потехина вздохнула, — сам видишь, я одна. Об лед как рыба бьюсь. Все сама, сама. Думала: дети вырастут, передохну хоть немного. Куда там… только хуже. Денег прорва куда-то уходит, в ресторане не пойми что творится. Не финансовый чет, а бардак какой-то. От милиции не знаешь куда деться с этими убийствами. И все на мои плечи, все я а. Никто ведь, Сима, не помогает мне. А ты… Понимать ничего ты не желаешь. И не жалеешь меня совсем. Ведь даже помощи у тебя не прошу. Только сердце мое не рви, такие вещи на людях творишь, клиентов распугиваешь…
— Вещи творю? — Симонов хмыкнул. — И буду творить. Скучно мне, Марьяша, жить. Сам я уже вещь давным-давно. Поиграете вы мной, изломаете и бросите…
— Не паясничай ты, ради бога! Не в театре ведь. Актера из тебя — и того не вышло, а ты все шута горохового роишь! Я о серьезных вещах с тобой говорю.
— И я о серьезных, — Симонов отложил гитару. Потянулся к постели, взял Потехину за руку: — Ну же, Марьяшa… Я хоть и вещь, но цену себе знаю. Вон сколько бабок твоих транжирю. Такими дорогими вещами не бросаются в сорок-то пять лет…
— Наглец ты, — тихо сказала Потехина, — наглец и мерзавец.
— Наверное, — согласился Симонов, нежно целуя ее у, — я такой.
— Пусти!
Но он не отпустил. Крепко сжал кисть — поцеловал начала пальцы, затем ладонь, потом запястье. Приподнялся, пружинистым броском перекинул свое сильное тело на постель, обнял Потехину. Она пыталась его стукнуть от себя, но трепыхалась все слабее, слабее… Потом папка с финансовым отчетом с трагическим грогом шлепнулась на ковер, одна из свечей погасла, испуская сладкий аромат жасмина и нильской лилии… За окном на улице барабанил по крышам ливень, тугие струи смывали пыль, гарь, сажу, грязь, сухую листву, душный гнилой мусор. Марья Захаровна Потехина уже без шелкового халатика лежала на смятой постели. Голова ее покоилась на груди Симонова: Он обнимал ее, словно боялся отпустить после всего…
