При попытке выйти замуж - Малышева Анна Жановна
Печать, подпись Корпикова.
— Жестокая шуточка, — сказал кто-то. — К тому же сегодня не первое апреля.
— А вдруг не шутка? — еле слышно пробормотал еще кто-то. — Вдруг?
Все зашумели, заспорили. В подлинность приказа не верилось. Во-первых, никому даже в голову не могло прийти, что Серебряный уволил Юрия Сергеевича Мохова без санкции президента издательского дома. Во-вторых, всем было доподлинно известно, что у Кор-пикова с Серебряным более чем тесные отношения, и не только личные, но и «по бизнесу».
Даже Гуревич, всегда критически относившийся к Мохову, возмутился:
— Типичная, э-э-э, инвектива! Черный, так сказать, юмор. Предлагаю, э-э-э, дезавуировать этот грязный листок.
Обидевшись на неизвестных и злобных шутников, многие решили не ходить на редколлегию — пусть эти гады сами обсуждают проблемы номера. Но не прошло и десяти минут — Сева только-только успел поставить чайник и спрятать от Гуревича конфеты, — как к нам в отдел вбежала секретарша главного Танечка:
— Что вы тут сидите? Редколлегия уже началась, бегите.
— Мы не пойдем. — Севины слова прозвучали грубо, хотя Танечка была ни в чем не виновата.
— Почему? Юрий Сергеевич просил вас позвать. — Танечка, казалось, не заметила Севиной грубости.
— Юрий Сергеевич?! — хором переспросили мы с Севой. Гуревич немедленно воспользовался нашим замешательством, проскользнул к тумбочке, достал конфеты и приступил к их стремительному поеданию.
— Да, Юрий Сергеевич ведет редколлегию. — Танечка смотрела на нас почти так же удивленно, как и мы на нее. — Вы что, приказа не видели?
— Так приказ — настоящий?! Не шутка?! — Сева все еще не верил. Я, признаться, тоже.
Танечка фыркнула:
— Не редакция, а сумасшедший дом.
И убежала. Мы рванули вслед за ней, но столкнулись в дверях с Майонезом и Савельченко. Вид оба имели бледный и пришибленный.
— Задержитесь, — тусклым голосом велел Майонез. — Обсудим сложившееся положение. Этот пусть выйдет.
Этот, то есть Гуревич, как раз дожевал последнюю конфету, а больше ничего съедобного у нас не было, поэтому отдел он покинул без возражений.
— Положение нормализовалось, — не скрывая злорадства, заметил Сева, — редактор, слава богу, вернулся, так что примите мои поздравления, Александр Иванович. И вы, Вячеслав Александрович.
Савельченко и Майонез посмотрели на Севу с ненавистью. Оно и понятно — они так блистательно играли роль гонителей Мохова, так старательно улюлюкали и кидали в него камни, что теперь, в «сложившемся положении», трудно было представить их сотрудниками «Вечернего курьера».
— Александра, как приближенный к главному редактору человек, сможет дать нам правильный совет, — сказал Савельченко.
Изумлению моему не было предела. С каких это пор я так уж приблизилась к редактору?! И с какой это стати я буду давать советы этой сладкой парочке?!
Вслух я, правда, ничего такого не сказала.
— Нам, вероятно, следует написать заявление об уходе? — Савельченко старательно изображал умирающего лебедя.
— Ой, бросьте! — Сева томно и манерно взмахнул правой рукой и перешел на доверительно-интимный шепот: — Все так стремительно меняется, Вячеслав Александрович, вы же видите. И двух дней не пройдет, как Мохова опять уволят.
— Вы думаете? — с радостью спросил Савельчен-ко. — А если нет?
— Надежда умирает последней, — твердо сказал Сева. — Это общеизвестный факт.
— Вот и я говорю, — оживился Майонез, — не надо торопиться. А Вячеслав опасается репрессий.
Я уже не могла молчать. Решили увольняться — отлично. На такую удачу я даже рассчитывать не могла. Я с блаженством представила себе, как прихожу в «Курьер» и не встречаю Савельченко. И он не пристает, не домогается, не зудит: «Александра, когда вы будете моею?» А потом я вхожу в отдел, а там нет Майонеза. И он не правит мои заметки, не говорит: «Бред, бред и бред». И не вписывает туда свои искрометные «душевные» перлы, типа: «Веселой стайкой выбежала к его ногам семейка красноголовых подосиновиков». Хорошо-то как!
Поэтому, приняв предельно сострадательный вид, я с горечью изрекла:
— Да, насколько я знаю, репрессии будут.
— Какого плана? — быстро спросил Савельченко.
— Самого разного, — уклончиво ответила я. — Говорили о сокращении…
— Брехня! — Савельченко отмахнулся от меня, как от мухи. — Это скольких же он собирается уволить? Полредакции? Всех «золотых перьев»? Двух замов? От-ветсека? Брехня!
Я пожала плечами — решайте сами.
— Надо с ним поговорить, — жалобно сказал Майонез. — В конце концов, мы не входили в число организаторов его отставки.
Савельченко вытянул голову вверх, как будто ему жал воротник рубашки, — видимо, он до недавнего времени как раз таки считал себя одним из организаторов.
— Не знаю, смею ли, могу ли, — он закашлялся, — но позвольте, Александра, обратиться к вам с нижайшей просьбой.
— Прошу вас, Вячеслав Александрович! — чинно проскрипела я.
— Не могли бы вы попросить аудиенции у главного редактора и ненавязчиво выспросить у него, что конкретно он намерен делать. — Савельченко перевел дух. — И с кем.
Такой наглости я не ожидала. Два года эти двое издевались надо мной, третировали, угнетали, обижали, пили мою кровь ведрами, а теперь пытаются нанять меня своим шпионом! Любой нормальный человек на моем месте плюнул бы в их поганые морды. Примерно так я и поступила.
— Для вас, Александр Иванович, а в особенности для вас, Вячеслав Александрович, я готова на все, — сказала я сладчайшим голосом. — Вот прямо сейчас пойду и все разузнаю.
Интересно, что они нисколько не усомнились в искренности моего порыва.
— Я знал, что на тебя можно рассчитывать, — сказал Майонез. — Знал, что ты помнишь добро.
Сева чуть не упал со стула. Уж он-то своими глазами видел, как «добр» был ко мне начальник нашего отдела. Вербуя меня, Майонезу логичнее было бы упирать не на то, что я помню, а на то, что успела забыть.
— Пойду. — Я решительно встала и двинулась к двери. — Все разузнаю и замолвлю за вас словечко.
Я сказала это крайне ядовитым тоном, но Майонез и Савельченко прямо расцвели. Идиоты!
В приемной главного толпился народ, то есть редколлегия уже кончилась.
— Кто последний? — спросила я.
— Иди, он о тебе спрашивал, — сказала Танечка.
Юрий Сергеевич выглядел растерянно.
— Сашенька, спасибо, я знаю, ты за меня переживала, ты мне звонила в тот вечер перед новогодним номером.
— Поздравляю вас, Юрий Сергеевич, я правда очень рада.
— Как там Майонез? — Мохов посмотрел на меня виновато. — Сильно напуган?
Я пожала плечами. Конечно, хочется, чтобы Майонез ушел, но закапывать его у меня рука не поднималась.
— Понимаешь, — Юрий Сергеевич горько вздохнул, — я никого не собираюсь трогать, пусть себе работают. Я и раньше им цену знал. Но они, вот увидишь, не поверят в то, что я не собираюсь им мстить. Они уже чувствуют себя жертвами и ведут себя соответственно. Посмотри, что делается!
Он достал из папки пачку листов бумаги.
— Заявления об уходе. Уже шестнадцать.
— Ну и что? — Я посмотрела на политые слезами заговорщиков бумажки пренебрежительно. — Настоящих заявлений здесь, дай бог, если два-три. Остальное — блеф. Никто никуда уходить не хочет.
— Да, — Юрий Сергеевич кивнул, — я понимаю. Большинство рассчитывает на то, что я их заявления не подпишу. И я не подпишу, но они-то не успокоятся. Я даже думаю, что они воспримут мой отказ их отпустить, как изощренную месть: вот, сволочь, мы его уволить пытались, а он нас нет! Будут шарахаться по углам, смотреть на меня затравленно, тихо ненавидеть.
— Ну уж тихо! — запротестовала я. — Они вас будут ненавидеть люто.
— Да. — Он кивнул. — Извини, что я на тебя все это вываливаю. Просто я сегодня не в своей тарелке. Хочешь посмотреть, какое заявление написал Кузякин? Ты ведь испытываешь к нему пылкие чувства.
Мохов протянул мне листок, исписанный каллиграфическим почерком своего зама. К листку была приколота справка из поликлиники, датированная четвертым января.
