Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов
Василисины видения прервал дальнобойщик Федор:
— Эй, лягушка-путешественница, о чем замечталась? Ты уж, пожалуйста, не молчи, а то, не дай Бог, засну — я ведь, честно сказать, две ночи не спал…
— Да уж, кажется, наговорила я тут тебе. Теперь твоя очередь…
Василиса щелкнула зажигалкой. Яркий газовый факелочек осветил кабину «КамАЗа». Глаза у ее соседа были и впрямь усталые, воспаленные, не голубые, а серые какие-то, старые.
— Слушай, мужик, сколько тебе годков?
— Вот как раз сегодня полторы тысячи стукнуло.
— Ах, вот оно что. Выходит, мы с тобой почти ровесники…
Так и не прикурив, Василиса погасила огонек, а потом снова чиркнула колесиком. Пламя осветило державшую руль правую руку Федора, тусклое обручальное кольцо на пальце, хитрую — в две краски — татуировку на тыльной стороне его ладони. Навидавшаяся за свою морскую жизнь всяких наколок, вот такой Василиса никогда не встречала. Это была синяя, сидевшая на хвосте змея, в пасти которой краснело пробитое стрелой яблоко. Пассажирке «КамАЗа» вспомнилась вдруг другая стрела, та, с гильзочкой на конце, из ее давнего-давнего уже детства. Господи! — уже давнего?!
— А этой красавице сколько лет? — тронув кончиком пальца загадочную гадину, тихо спросила она.
— А вот сие неведомо. Тайна, — в тон пассажирке почтительно ответил Федор. — Эту гадючку мне в Анголе один умелец изобразил. Француз, между прочим. Бывший солдат иностранного легиона. Пятнадцать лет считал, что это символ моей молодой дурости, а в прошлом году вдруг выяснилось — все как раз наоборот. Ехал я в вашем питерском троллейбусе, слышу — дергают меня за рукав. Оборачиваюсь — а передо мной этакий интеллигент советского разлива: очечки, седенькая бороденка клинышком, естественно — шляпа. «Вы в курсе дела, что у вас на руке? Знаете, что это?» Отвечаю: «Никак нет. Когда кололи, был пьян. К тому же не говорю по-французски». А он мне: «А вот граф Калиостро — говорил. А еще — по-немецки, по-итальянски, по-испански, по-древнеегипетски. И даже по-русски, как это ни удивительно. У вас на руке, молодой человек, его, Джузеппе Бальзамо, мистический знак. А символизирует он тайную мудрость жрецов и фараонов». Сказал мне это гражданин в шляпе, змеюку мою, точь-в-точь как ты, пальчиком тронул, сочувственно в глаза мне заглянул: крепись, мол, друг, еще не то будет! — и сошел у Московского вокзала… И ведь как в воду глядел — не прошло и двух лет, как это случилось…
— Что? — часто заморгав, шепотом спросила Василиса.
И тут носитель мистического знака скорбно вздохнул и, не глядя на свою попутчицу, с горькой безнадежностью в голосе сказал:
— А то, что ты, лягушка, ко мне в «КамАЗ» запрыгнула…
Через секунду он, не выдержав, захохотал. Растерянно рассмеялась и Василиса.
— Тьфу ты, я думала, ты серьезно!..
А еще через пару минут им действительно стало не до шуток. На сто девяносто девятом километре трассы Москва — Ростов-на-Дону «КамАЗ» с надписью на фургоне «АО „СТАМБУЛ-ТРАНЗИТ“. СРОЧНЫЕ ПЕРЕВОЗКИ» обогнал милицейский мотоцикл. Сидевший в коляске гаишник в шлеме и в больших, закрывающих пол-лица очках махнул полосатым жезлом, и Федор, сбавив газ, съехал на обочину дороги.
Сердце Василисы сжалось от недоброго предчувствия: уж слишком свежи были ее воспоминания о новоцаповских гонках со стрельбой и приемами контактного каратэ.
— Чего это они? — мгновенно осевшим голосом спросила она.
— Все путем, — успокоил ее поставивший машину на ручник Федор. — Все путем! — как-то неестественно громко повторил он, доставая документы из внутреннего кармана пятнистой куртки. — ГАИ не дремлет… Ага, а вот и наша доблестная милиция!
«Уазик» с синей мигалкой на крыше остановился позади «КамАЗа», метрах в пяти от него.
— Сиди смирно, не шали, — глядя в боковое зеркало, сказал Федор, лицо которого озаряли вспышки проблескового маячка.
Открыв дверь кабины, он спрыгнул с подножки на землю и зашагал к остановившему его мотоциклу.
Было уже совсем темно. В свете фар «КамАЗа» мельтешили белые ночные мотыльки. От Федора падала огромная, нелепо размахивающая ручищами тень. Тень эта, словно живая и совершенно независимая от того, кто ее отбрасывал, чудовищно вдруг исказилась, испуганно метнулась вправо, в кювет и на кусты, по шоссе, вовсю слепя фарами, пронесся бешеный, отчаянно чадящий выхлопными газами грузовик, и в следующее мгновение за спиной плечистого увальня в маскировочной куртке раздался дикий, кровь леденящий вопль!
Пять минут спустя Василиса, негодующе фыркая, пыталась объяснить тяжело дышавшему Федору, что именно так и надо кричать в момент наивысшей — по системе кун-фу — энергетической концентрации… Не знаю, не знаю. Не думаю. Более того, смутно подозреваю, что героиня моя в глубине души была, как и всякая нормальная женщина, порядочной трусихой. Однажды, глядя у меня по «кабелю» фильм «Кошмар на улице Вязов», Любовь Ивановна так жутко взвизгнула вдруг в самый неподходящий момент, что я чуть не упал со стула, а бедную Капитолину Прокофьевну и вовсе пришлось отпаивать корвалолом. В детстве — об этом она сама мне рассказывала — она панически боялась зубного врача. Страх этот так и не выветрился с годами: свои ровные, красивые зубы Василиса остервенело чистила щеткой по пять раз на дню. «Боже мой, — призналась она мне как-то, — только представлю себе, что у меня нарушился кислотно-щелочной баланс, как подумаю, что у меня… кариес!.. Нет, лучше уж застрелиться!» Как все стройные женщины, она страшно боялась располнеть. Боялась она темноты, разумеется, мышей, очень боялась, что груди ее смотрятся со стороны слишком уж вызывающе, вульгарно. Раза по три в году она со вздохом сообщала оцепеневшей от ужаса Капитолине: «Боюсь, что и с этой работенки мне придется уйти…»
Но вернемся на обочину ночного шоссе Москва — Ростов. Что же заставило Василису, оставшуюся в кабине «КамАЗа», так пугающе громко, так пронзительно вскрикнуть?
Случилось вот что. Когда Федор с водительскими документами пошел к мотоциклу, Василиса услышала тяжелый скрип гравия. Кто-то обходил «КамАЗ» справа, со стороны кювета. Вбок, в темноту, отлетел тусклый светлячок отщелкнутого пальцем окурка. Мелко подрагивавший на малых оборотах грузовик качнулся под
