Алексей Хапров - Черная повесть
Мы быстро вытащили из рюкзаков свои кружки и подставили их под стекавшие с веток струи воды.
— Помыться бы тоже не мешает, — проговорила Юля.
В этом я был с ней полностью согласен. Моя кожа от грязи и пота уже превратилась в настоящую «липучку». В голове беспрерывно чесалось, и это причиняло огромный дискомфорт.
— А не холодновато для мытья? — засомневался Ваня.
— Ничего, согреемся, — отрезала Патрушева. — Лучше немного помёрзнуть, чем завести вшей.
Презрев всякое стеснение, мы сбросили с себя одежду, выскочили на открытое пространство между деревьями и принялись намыливать свои тела. Природный душ оказал на нас благотворное воздействие. Нам стало свободно и хорошо. Мы почувствовали облегчение. На наших лицах снова появились улыбки, зазвучал смех. А когда мы утолили долго мучавшую нас жажду, опустошив свои, уже успевшие наполниться дождевой водой кружки, мы окончательно почувствовали, что в нас вернулась жизнь, а прежние страхи остались где-то позади.
Тщательно растеревшись полотенцами, мы снова оделись и спрятались в «балаган». Ливень словно только этого и ждал. Он стал стремительно ослабевать и вскоре утих совсем.
— Вовремя мы искупались, — заключила Юля.
— Как по заказу, — усмехнулся я.
— Как бы нам после этого «заказа» не подхватить пневмонию, — шморгая носом, забеспокоился Попов.
Солнце тем временем окончательно скрылось за горизонтом. Лес поглотила темнота.
— Как будем дежурить? — спросил я.
— Давайте, я сегодня начну первая, — предложила Юля.
Она вылезла наружу, а мы с Ваней завалились спать…
Густой белый туман снова окутал меня с головы до ног. Я осторожно продвигался вперёд, вытянув руки, чтобы ненароком не наткнуться на какое-либо препятствие. Вдали опять показался чей-то силуэт. Даже при таком немалом расстоянии, которое нас разделяло, я понял, что навстречу мне идёт дед Макар. Его невысокая, приземистая, кругловатая фигура, неторопливая, вальяжная походка, до сих пор хорошо сохранились в моей памяти. Он жил в деревне, по соседству с моей бабушкой, к которой я в детстве летом приезжал отдыхать, и работал сторожем колхозного склада. Детвора в деде Макаре души не чаяла. Он часто угощал нас грушами со своего огорода. А груши у него были отменные. На рынке таких не купишь. Мы заслушивались его рассказами о войне, которую он прошёл с самого начала и до самого конца. Будучи заядлым рыбаком, он скрупулёзно и терпеливо обучал нас этому искусству. Объяснял, как правильно завязать крючок, где закрепить грузило, как настроить поплавок, когда именно следует подсекать, если клюёт, и прочее.
Дед Макар погиб, когда мне было одиннадцать лет. Сгорел ночью при пожаре на складе. Помню, мы, дети, тогда сильно плакали. Нам было его очень жалко.
Следствие установило, что непосредственным виновником пожара был он. Дескать, напился на рабочем месте, заснул, выронил зажжённую сигарету, та упала, половица зажглась, а уж от неё огонь перекинулся и на всё остальное. Но в деревне в эту версию поверили немногие. Ведь все знали, что дед Макар спиртным не грешил, и к своей работе всегда относился очень добросовестно, не позволяя себе во время дежурства не то, что пить, а даже дремать. Кроме этого, вызывало подозрение и то, что случился этот пожар очень уж своевременно. Через несколько дней в колхоз должна была нагрянуть ревизия. А на складе, по слухам, было не всё в порядке. Выявись недостача — колхозное руководство загремело бы «под фанфары». А так, поскольку всё сгорело, попробуй теперь разберись, что там было, а чего не было.
Председатель колхоза, товарищ Шпиляков, через год пошёл на повышение. Дорос затем аж до зампреда облисполкома.
— Здравствуйте, дедушка Макар! — обрадовано воскликнул я, подойдя поближе.
Он вскинул голову и внимательно оглядел меня своими прищуренными глазами.
— Дима! — узнал он меня. — Вот ты какой стал! А ведь был махонький-махонький! Едва до живота мне доставал. Ну, как живёшь, как поживаешь?
— Поживаю нормально, — ответил я. — Вы-то как?
— Да вот, брожу в своей вечности. Скучно здесь. Зато спокойно. Ни забот, ни хлопот. Шпилякова недавно встретил. Плюнул в рожу его бесстыжую. Это же он, сволочь, меня тогда загубил. Пришёл вечерком в сторожку, бутылку из кармана вытащил. «Давай, — говорит, — по рюмашке. Радость у меня большая. Внук родился». Враньё оно, насчёт внука-то, было. Но как тут проверишь? Понимал, что на работе нельзя. Но с другой стороны, как человеку отказать? Ведь по себе знаю, как это радостно, когда внуки рождаются. Махнул рукой, и говорю: «Ладно, давай по одной». Не знаю я, чего он туда подмешал, но только едва я ту рюмку выпил, как тут же в беспамятстве очутился. А он мне в глотку всё остальное влил, склад поджёг, и был таков. Всё потом на меня свалили. Мол, я виновник пожара. В милиции даже в голову никому не пришло, что Шпиляков этим пожаром своё воровство прикрывал. А может просто возиться не захотели. Списать всё на погибшего сторожа было удобнее. А недостачи на этом складе, скажу тебе, было тогда лет на восемь с конфискацией. Как говорится, в особо крупных размерах.
— Да-а-а! — протянул я. — Бывают же на свете такие сволочи!
— А на этом свете много таких сволочей, — вздохнул дед Макар. — Жизнь — она штука несправедливая. В выигрыше зачастую оказывается тот, кто ничего не боится, кто не гнушается самым мерзким и постыдным. Вот так, Дима, учти это…
17
Меня разбудил дикий, пронзительный крик. Я подскочил так, словно под меня подтекла раскалённая вулканическая лава. Дед Макар тут же исчез, туман мгновенно растворился, и моим глазам предстала Юля. Освещённая лучами едва поднявшегося над горизонтом солнца, она стояла возле василистника и испуганно смотрела куда-то вниз. Я в два прыжка подскочил к ней. Меня пронзил ледяной холод, по спине пробежала дрожь, а глаза непроизвольно расширились.
— Господи! — охнул я.
Из травы выглядывали ноги Попова. Нервно сглотнув слюну, я протянул руки вперёд и раздвинул заросли. Ваня неподвижно лежал на земле. Его голова была скрыта под сгибом правой руки. Его левая рука также была согнута и упиралась кулаком в шею, словно стремилась что-то от неё оторвать. Я оглянулся. Патрушева закрыла лицо руками. Её глаза наполнились ужасом. Мне отчаянно не хотелось верить, что всё видимое мною — наяву.
— Может, он просто спит? — с робкой надеждой пробормотал я и шагнул вперёд. Юля последовала за мной. Мы присели. Я слегка потормошил Попова за плечо. Ваня не шелохнулся. Его правая рука съехала вниз, и нам открылась смертельная бледность его лица. Наш спутник был мёртв. Его шею прорезала тонкая красная полоса, точно такая же, какую мы ранее видели на шее Вишнякова. Его обращённые вверх глаза выражали безмерное отчаяние. Мои руки бессильно опустились.
— Как же это? — прохрипел я.
Очень трудно подобрать слова, чтобы в полной мере выразить ту горечь, которая овладела мною. Этой ночью я дежурил вторым, после Юли. Всё было тихо и спокойно. Не было даже малейшего намека, что рядом таится какая-то опасность. Вокруг всё словно вымерло. Когда я сдавал Попову смену, мне даже в голову не приходило, что я вижу его живым в последний раз.
— Покоя, — пожелал ему я.
— К чёрту, — немного невпопад ответил он.
Это были его последние слова.
Кто его задушил? Когда? За что?
Патрушева продолжала смотреть на Ваню, как завороженная. Казалось, она не верила, что перед ней всего лишь его безжизненное тело. Она словно ждала, что сейчас он проснётся и встанет перед нами, как ни в чём не бывало, жив и невредим. Но тут из его широко раскрытого рта вылезла какая-то мерзкая букашка и, не спеша, засеменила по его щеке. Это пренеприятное зрелище уничтожило в Юле последние иллюзии. Она опомнилась, вскрикнула, застонала, плашмя упала на землю и забилась в отчаянной истерике. Я обхватил её руками, прижал к себе и попытался поднять. Патрушева сопротивлялась. Когда мне, наконец, удалось поставить её на ноги, я изо всех сил потащил её в сторону от этого страшного места. Юля сотрясалась в рыданиях. Она задыхалась и глотала воздух, точно захлёбывалась в воде.
— Я же говорила! — сквозь слёзы кричала она. — Я же чувствовала, что кто-то из нас станет следующим!
Чьи-то невидимые руки беззастенчиво толкали меня вперёд. Наверное, это был страх. Бежать! Мчаться прочь! Что было сил! Куда угодно! Только бы скрыться от шедшей за нами буквально по пятам смерти…
Я замолчал. События того трагического утра предстали в моём воображении в воссозданной реальности. Я снова почувствовал ужас, беспомощность и растерянность — всё то, что тогда овладело мною. Продолжать рассказ было трудно. Слишком горькими и тяжёлыми оказались эти воспоминания. До меня донёсся тяжёлый вздох. Я повернул голову и увидел Виктора Михайловича. Он сидел возле двери на стуле. Увлёкшись своим повествованием, я даже не заметил, как он вошёл.
