Брайан Гарфилд - Кто следующий? Девятая директива
Он помнил ее высокой девушкой с холодными глазами газели и прямыми светлыми волосами; ее манеры были скорее спокойными, чем вызывающими; они поженились, потому что не видели серьезной причины не сделать этого. Но довольно скоро они начали тяготиться друг другом: оба знали, что другой собирается сказать еще до того, как он скажет это. Со временем это внесло разлад в их отношения — они уже ни о чем не говорили между собой.
Такая жизнь стала для них слишком невыносима, и наконец она ушла, тяжело ступая каблуками и ведя ребенка за руку.
Они жили в одном из тех городков, существование которых определялось с точки зрения числа миль до Александрии.[8] Он держал дом еще шесть месяцев, а затем переехал в город, в двухкомнатную квартиру в доме без лифта.
Служащие уже покидали здание управления делами, но ему не хотелось возвращаться в двухкомнатную квартиру в доме без лифта. Он всегда мог поехать к Бев. Но вместо этого он отправился в бар в Военно-Морском клубе.
Водка с мартини, очень сухая смесь. Однажды он нашел, что ему приятно ходить в бары, ему нравились сумрачные, необитаемые комнаты, в которых футбольные матчи и кинокартины рассеивали тоску по человеческому разговору.
Лайм стал ценителем старых кинолент: он мог назвать имена актеров, умерших двадцать лет назад, и все, что ему было нужно — это еще один поклонник кино, с которым можно было бы убить вечер, говоря о восхитительных мелочах. «Юджин Палетт в «Мистер Дидс едет в город». — «Нет, это был «Мистер Смит едет в Вашингтон». — «Я думал, это был Клод Рейнс». — «Совершенно верно. Они оба играли в этом фильме». — «Помните красивую романтическую мелодраму «Маска Димитриоса». Гринстрита и Лорре, был ли в ней тоже Клод Рейнс? Он был у Них в «Касабланке», но играл ли он в «Димитриосе»?» — «Я не знаю, но этот фильм пойдет на следующей неделе в одной из ночных программ, я читал об этом в газете…»
Скука приводила его в отчаяние. Он с вялым раздражением думал о похотливом мужчине и женщине, которые по недосмотру дали ему билет в этот мир. Слишком молодой во время войны для чего-либо кроме романов в стиле Дэйва Доусона, мелодрам, передаваемых по радио, бейсбола на песке и значков юного стрелка. Слишком старый позднее, чтобы присоединиться к поколению «озабоченных»: Лайм окончил колледж, так ни разу не поинтересовавшись политическими взглядами соседа по комнате.
Слишком много баров он уже изучил. Все они слишком примелькались. Он покинул клуб.
В пятидесятые холодная война казалась значительным делом, и он с гордостью стал одним из тех, кто боролся с лучшими людьми, которых могла выставить другая сторона. «Достаточно ли вы прожили, мистер Лайм, чтобы помнить то время, когда вы могли отличить добро от зла»?
В те времена американская разведка была младенцем, скопированным с британской системы, и дела велись в чересчур колдовском стиле, характерном для англичан, как будто к ядерному сверхоружию можно было относиться так же, как к грызне на Балканах в двадцатые годы. Но постепенно вошел в норму цинизм. Храбрость стала подозрительной. Стало модно оправдывать себя трусостью. Если ты собирался предстать перед опасностью, только чтобы пощекотать нервы, тебя брали на заметку как мазохиста, отягощенного комплексом вины. Считалось, что никто не ищет риска. К мужеству стали относиться с презрением: если ты выполнял какую-либо опасную работу, все ждали, что ты скажешь, что ты делал это ради денег или по убеждениям. Но не потому, что тебе это нравится. Чтобы доказать, что ты нормальный человек, нужно было выставлять себя цыпленком. Они добились успеха в искоренении мужества. Преступление и лихая езда на машине стали практически единственными оставшимися занятиями.
У Лайма был прирожденный талант к изучению иностранных языков, и его пятнадцать лет использовали в полевых условиях, главным образом в Северной Африке, но однажды послали на восемнадцать месяцев в Финляндию. Постепенно он начал питать отвращение к работе со своими коллегами — не только с противниками по другую сторону, но и со своими союзниками. Они были извращенцами, играющими в бессмысленные игры, а компьютеры лишили их дело какого-либо азарта. Стоило ли рисковать при этом жизнью?
В конце концов Лайм, используя все свое скромное влияние, добился перевода в кабинет, где от него ничего не требовалось и где он временами забывал, чем, собственно, занимается.
Он работал на руководящей государственной должности, зарабатывал четырнадцать тысяч долларов в год или, во всяком случае, получал их, возглавлял отдел, который расследовал ежемесячно около тысячи угроз жизни президента, из которых все, кроме трех за все время, не имели под собой никакого основания, — отдел, в котором ленивая безответственность выдавалась за исполнение служебных обязанностей, и подумывал об отставке — о работе руководителем службы безопасности в какой-нибудь корпорации, пока судьба, этот вечно ждущий гробовщик, не одержит верх над ним.
Это было все, что он заслужил. Однажды наступает момент, когда то, что ты делаешь, становится обыкновенной работой, которую ты можешь выбросить из головы каждый день в пять часов, когда в тебе пропадает вера в то, что ты делаешь, — и это значит, что ты слишком долго этим занимаешься. Ты продолжаешь двигаться по наезженной колее, но это движение подобно повторению одних и тех же слов до тех пор, пока они не потеряют свой смысл.
Вечерний сумрак дышал холодом. Он пошел домой мимо ряда покрытых копотью домов в викторианском стиле, с башенками и безвкусным орнаментом, и по наружной лестнице поднялся к себе в комнаты. Паровой радиатор работал на полную мощность, воздух был спертый и тяжелый, как будто помещение долго не проветривалось. Дутый абажур приглушал свет, комната казалась сероватой, по углам прятались тени. Он резко снял трубку телефона и нерешительно набрал номер.
— Алло.
— Привет.
— Caro mio.[9] Как у тебя дела?
— Паршиво, — ответил он. — Ты уже обедала?
— Боюсь, что да.
Повисла тяжелая тишина. Наконец она сказала:
— Я пыталась дозвониться тебе, но телефон не отвечал.
— Я кое-где остановился, чтобы промочить горло.
— Но ты не пьян?
— Нет.
— Отлично, приезжай, я соображу тебе что-нибудь поесть.
— Не стоит, если у тебя такое настроение.
— Не будь дураком, Дэвид, — сказала она.
— Не я первый, не я последний. Я в отличной компании.
— Ты действительно дурак, Дэвид. Но приезжай. — В ее голосе появилась густая влажная интонация, и это вновь вызвало в нем воспоминания о ее сексуальности. — Приезжай, Дэвид, я хочу тебя.
Мысленно задавая себе вопрос, кто из них больший дурак, он спустился и сел в машину. Ему следовало лучше подумать, прежде чем звонить Бев. Ему хотелось увидеть ее, но в прошлом году у него была дешевая интрижка с пустой девицей из Сент-Луиса, и он не желал впутываться подобным образом еще раз, даже с Бев; на этот раз уже он был тем, кому нечего предложить.
Но он выехал из гаража и поддался засасывающему течению улицы. Она увлекла его к, северу, в сторону Палисэйдс — фешенебельные дома, породистые собаки, модно одетые худые женщины и толстые дети. В этом районе жили сенаторы и члены кабинета, и при обычных обстоятельствах два или три званых вечера, устроенных обладателями накрахмаленных рубашек, были бы здесь уже в полном разгаре. Но сегодня все было отменено из-за взрывов. Однако вечера, без сомнения, должны были вскоре возобновиться. В знак траура все оденутся в черное и будут носить нарукавные повязки, ходить с мрачным видом и пылать справедливым гневом, но после короткого перерыва обеды продолжатся, потому что правительство по-прежнему функционирует, а большая часть его работы совершается именно на таких обеденных собраниях.
Он проехал мимо дома Декстера Этриджа. Окна были слабо освещены, на переднее окно падал отсвет включенного внутри цветного телевизора. Лайму было приятно увидеть признак нормального состояния вещей — где-то в подсознании он чувствовал свою ответственность в отношении избранного вице-президента после того, как он обратился к нему на ступенях Капитолия: это в чем-то роднило их.
Апартаменты Бев располагались в ультрамодной башне из стекла. Как административный помощник спикера она получала хорошие деньги и знала, как их со вкусом потратить. Передняя комната была просторной: полностью белые стены, эскизы Бери Ротшильда, солидная добротная мебель спокойного цвета, не загромождающая пространство. Лайм постучал, отпер дверь своим ключом, бросил плащ на стул и позвал Бев.
Она не ответила. Он обошел комнаты — там было пусто; он прошел на кухню, смешал два коктейля и уже шел с ними в гостиную, когда вошла Бев в плаще и с тяжелой коричневой сумкой для продуктов.
