Анатолий Афанасьев - Между ночью и днем

— Сколько отстегнули? — поинтересовался я.

— Нисколько. Это знакомый.

Участок Гречанинова действительно был запущен до безобразия — трава по пояс, и больше ничего. Шесть соток буйных сорняков. Небольшой брусовый домишко (две комнаты и кухонька внизу, уютный жилой чердачок) тоже в полном забросе: посеревшие, без следов краски стены, кое-где прихваченные гнилью. Двое мужчин в шортах, голые по пояс, помахали нам с соседнего участка:

— С приездом, Григорий Донатович!

Гречанинов приветливо с ними поздоровался, но на их движение подойти к изгороди никак не отозвался. По заросшей дорожке, как по целине, мы подступили к дому, и Григорий Донатович отомкнул навесной замочек, точно такой, какие вешают на почтовых ящиках.

— Ну что, Катенька, наведем порядок? Здесь вам придется пожить несколько дней.

Следующие два-три часа прошли в тяжких, но веселых трудах. То есть трудились Гречанинов и Катя, а я на правах подранка преимущественно сидел то в комнате, то на крылечке и изредка давал суженой полезные советы. Следил за ней с удовольствием, сердце радовалось. Гречанинов открыл кладовку, где хранилось разное барахло, в том числе и рабочая одежда. Катя переоделась в сатиновые тренировочные брюки, как-то лихо их подтянув и закрепив ремнем на талии, и в старую трикотажную безрукавку и развила такую деятельность, что пыль стояла столбом. Мыла полы, скребла подоконники, чистила стекла, вверх дном перевернула кухоньку. Время от времени подлетала ко мне, целовала, тискала и шептала одно и то же:

— Так чудесно, любимый, да?! Тебе тоже, да?!

В одежке с чужого плеча, в которую могло поместиться несколько Кать, она была еще прелестнее, чем в модных тряпках, и в эти часы мне приоткрылась ее женская сущность: птичка, с азартом свивающая временное земное гнездышко. Боже мой, каким ясным, праздничным светом лучился ее взгляд!

Григорий Донатович извлек из кладовки старую косу, направил ее точильным камушком и вышел в сад.

— Катя, пойди сюда! — окликнул я с крылечка.

Выскочила с мыльными руками — и не пожалела. Было на что поглядеть. Косил траву Гречанинов, как и жил, с какой-то собственной таинственной ухваткой. Мощный торс, облитый солнцем, экономные, резко-плавные движения, смиренный шорох травы — во всем облике какая-то странная обособленность от мира, какая-то звериная целеустремленность.

Катя спросила восторженно:

— Саша, кто он?

— Человек.

— Сколько ему лет?

— А ты как думаешь?

— Сначала мне показалось — лет шестьдесят. Но ему может быть и двадцать, да? Какая сила!

— Катя, инвалид ревнует!

— Что ты, голубчик, мне, кроме тебя, никто не нужен. Никогда не будет нужен.

Уже наступил тот страшный миг, когда я начал верить в любую чушь, которую она произносила.

Обедали в чистой, выскобленной, отливающей влажными поверхностями кухоньке, ели щи из свежей капусты и на второе картошку в мундире. Еще Катя наделала бутерброды с колбасой и сыром. Оказывается, провизию мы прикупили по дороге, а я этого даже не помнил.

— Да ты спал, как сурок, — съязвила Катя.

Пили чай с лимоном и печеньем. Все было изумительно вкусно, и впервые за все эти дни я ел с настоящим аппетитом. Гречанинов сделал нам последние наставления:

— Вернусь не позже чем через два дня. Катя, магазин в деревне. Там есть все необходимое: масло, хлеб, консервы. Очень прошу, дальше деревни носа не высовывайте. Перевязать Сашу сумеешь?

— Я проходила курсы медсестер, — гордо ответила Катя.

— Вот и отлично. Вообще-то это необязательно. Перевяжешь, если бинты загрязнятся. Аптечка в шкафу. Ну, что еще?..

Перед самым отъездом (на моей машине) я успел перемолвиться с Гречаниновым парой слов тет-а-тет. Покурили на крылечке после обеда, пока Катя мыла посуду. То есть я курил, Гречанинов просто так сидел. С подозрительно отсутствующим выражением лица.

— Григорий Донатович, даже слов не найду, как я вам благодарен…

— Пустое, Саша. Да и рано благодарить.

— У вас есть какой-то план?

— О чем ты? — Тут же спохватился, глаза потеплели. — Никакого особого плана у нас с тобой быть не может. Придется всю эту шарашку выжечь, начиная с Могола. Вот и весь план.

Я почувствовал недомогание в области поджелудочной железы.

— Неужели нельзя как-то договориться добром?

— Нет, нельзя. С ним не договоришься. Если ты этого не понял, вот ключи — уезжай.

У меня хватило мужества выдержать его взгляд.

— Вам-то самому какой резон ввязываться? Получается, втянул вас в грязную историю… Но поймите, если бы…

Он поднял успокоительно руку:

— Не надо, Саша. Успокойся. Ты тут ни при чем. Я ввязался, когда ты еще пешком под стол ходил. Прости за откровенность. Шибко они обнаглели — вот в чем беда.

Я кивнул. Перевел разговор:

— Как вам Катя?

— Береги ее. Она того стоит. На этом расстались.

Три дня и три ночи мы жили как в раю. Это был наш медовый месяц, хотя несколько своеобразный, потому что каждое любовное усилие было связано с болью и любое неосторожное мечтание наводило на грустную мысль о том, что замок нашей любви построен на песке. Возможно, я преувеличиваю, приписываю свои ощущения Кате, которая в отличие от меня умела жить текущей минутой и ничуть не беспокоилась о завтрашнем дне. Не было часа, чтобы не набивалась с кормежкой или с ласками. На этой почве у нас возникали разногласия. Тщетно я взывал к ее благоразумию, деликатно намекая, что даже самая распущенная нимфоманка, такая, как она, все же должна сохранять хоть какое-то уважение к чужому страданию. Она была уверена, что лишняя порция любви, как и банка тушенки, никому не может повредить и в конечном счете лишь укрепит мой боевой дух. Трое суток вытянулись в целую жизнь, во время которой я только и делал, что стонал от боли, совокуплялся и жрал. Но против ожидания не загнулся, голова все более прояснялась, и во мне крепло убеждение, что все предыдущие годы я потратил зря и неизвестно на что. В одно восхитительное раннее утро, когда Катя мирно спала, уткнувшись носом в мой бок, я лежал на спине, погруженный в волшебную прострацию бездумного созерцания. В окне раскачивалась, трепетала листьями огромная береза, заслоняющая половину голубеющего неба. Такой наполненности сумасшедшей животной радостью бытия я не испытывал прежде. Словно каждая жилочка, каждый нерв набухли желанием стремительного движения, и чудилось: стоит чуть-чуть оттолкнуться, и вылечу, вытянусь в форточку, как ведьма на помеле, сольюсь с Мировым океаном.

Катя догадалась во сне, что я отдаляюсь, и тут же открыла глаза.

— О чем думаешь? — спросила подозрительно.

Теплый, родной комочек под боком.

— Сашенька, что-нибудь болит?

— Мне надо позвонить.

— По телефону?

— Нет, по спутниковой связи.

— Сашенька, но у нас же нет телефона.

— В деревне должен быть.

После завтрака — яичница с консервированной ветчиной, горячие оладьи, чай — отправились в деревню. Долго шли кукурузным полем, перебрались через речушку по шатким мосткам, и я ничуть не запыхался, хотя голова — от солнца, от яркого воздуха — налилась тугим гулким шумом, похожим на гудение осиного роя. Я пожаловался Кате. В ответ она глубокомысленно заметила:

— Вот не надо было вчера отлынивать от супружеских обязанностей.

— Я разве отлынивал?

— Получается, мне одной это нужно. Даже обидно. Гак ты никогда не вылечишься.

— Ты уверена, что это поможет?

— У любого врача спроси. Человек здоров, пока любит. Чего ты прикидываешься, ты и сам это знаешь.

— Но ведь больно, Кать!

Хитро блеснули карие очи.

— Ну и что же, что больно. Ради выздоровления можно чуточку потерпеть.

Так меня завела, чуть не утащил ее с тропки в кукурузные заросли, но побоялся опозориться.

Деревня Назимиха за годы счастливых преобразований мало изменилась, хотя некоторые дома, конечно, еще больше сгорбились и покосились, да и на всей улочке (асфальтовой!) лежал явственный отпечаток уныния.

В правлении — плоская каменная коробка со скошенной крышей — три комнаты были заперты, а в четвертой сидел за столом средних лет мужчина вполне конторского вида, даже в нарукавниках. Но лицо у него было какое-то изжеванное. На столе — телефонный аппарат. Я поздоровался и сказал, что хотел бы позвонить в Москву, если это возможно. Мужчина окинул нас плохо сфокусированным взглядом.

— Так вы не из Щелкова? Не из рыбхоза?

Я ответил, что мы из садово-огородного кооператива «Штамп». Это мужчине почему-то не понравилось.

— Здесь, между прочим, учреждение, не проходной двор.

Катя выдвинулась вперед, игриво спросила:

— Какое же учреждение, если не секрет?

Мужчина разглядел ее как следует, для чего ему понадобилось вместе со стулом отъехать к стене, подобрел: