Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов
Тогда я еще не знал, что зовут его Ашотом Акоповичем…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
из которой со всей непреложностью следует, что жизнь и впрямь полна неожиданностей
…сон-сон, дрема… танки мчат, пулеметы строчат…
колеса стучат-стучат-стучат…
кто там? — свои — свои все дома…
дома все свои-то об этой поре: шарик в конуре, серый волк в норе,
гномы в горе́, турки в Анкаре,
в стойле кони,
воры в законе…
ой, чегой-то вы, тетенька?! ах, это вы так бредите!..
и куда же вы, русские люди,
все едете, едете, едете, едете?!
взрезали ему грудь-то, а у него и сердце в шерсти! —
и не стучит, а тикает!..
Господи прости!..
а черепа-то светятся, жгут, следят…
душистый горошек, жасмин, мелисса…
— И пошла она, сиротинушка, куда глазки глядят…
— Кто, Василиса?
— А ты слушай, не перебивай! И вот и пошла она, на ночь глядючи, во дремучий, во темный лес. В одной руке лучинка — это чтоб огонь мачехе принести, — в другой куколка…
— Куколка? Какая?..
— Ну, какая… обыкновенная, тряпичная…
— Не Барби?
— Ну вот, скажешь тоже! Сказка-то — русская, значит, и куколка тоже наша, русская… Ну вот, вошла, значит, Василисушка, во ночной во дремучий лес. Темно. Страшно. За кустами волки таятся, деревья стоят, листиками шевельнуть боятся! Села Василиса под можжевеловый кусток, достала хлебушка черствый кусок. Положила куколку на руку, как ребеночка, и говорит: «На, куколка, покушай, моего горя послушай!..»
…сон-сон, дрема, сон… сковороды скворчат, вилы торчат…
…грешники криком кричат…
…колеса стучат-стучат-стучат…
…В ту ночь Василисе, нет, не той, о которой рассказывала дочке молодая полная женщина в красной шерстяной кофте, а той, о которой веду рассказ я, Автор, — в ту ночь героине моей, прикорнувшей на нижней полке общего вагона — под головой сумка, в ногах две тихо шепчущиеся о чем-то цыганки, — так вот, в ту обморочно-душную, стучащую колесами ночь сморенной усталостью Василисе привиделось широченное, конца-краю не видать, ковыльное русское поле. То самое, по которому с ребеночком на руках бежала от душегубов Матерь Божия Троеручица…
Стояла Василиса перед большим камнем на распутье трех дорог. На камне сидел старый черный ворон, а сам камень был древний и до того замшелый, что прочитать написанное на нем не было никакой человеческой возможности…
«Куда сердце подскажет, туда и пойду», — подумала Василиса и пошла по левой дороге.
Шла она долго-долго. Три пары каменных башмаков в пути стоптала. И пока шла — вот ведь диво-то! — солнце из-за холма все всходило, всходило, заря все разгоралась, но утро так почему-то и не наступило. А дорога, по которой шла Василиса в одно ничем не примечательное утро, так, впрочем, и не наставшее, привела ее к тому же самому замшелому камню с сидевшим на нем вороном…
Подивилась Василиса, перевела дух и пошла по дороге, которая вела направо. И опять шла она долго-долго. Три пары железных башмаков в пути износила. А пока шла — вот ведь невидаль! — солнце за холм все заходило, заходило, в поле все смеркалось, но вечер так почему-то и не настал. Ну а дорога, по которой она шла, опять, хитро искривившись в пространстве русском, вывела странницу в один обыкновенный вечер, так, к сожалению, и не наступивший, все к тому же заколдованному камню, с сидевшим на нем большим черным котом…
И тогда трижды плюнула Василиса через левое плечо, перекрестилась через правое и пошла по дороженьке, которая вела прямо. И опять шла она невозможно долго, почти до самой своей старости. А поскольку обуви у нее уже не было — где уж тут напасешься! — шагала она, сердечная, босиком, пока ноги несли. И на всем-то пути, Господи, солнце, как остановленное Иисусом Навином, было в самом что ни на есть зените. И вот, когда силы уже, казалось, совсем оставили путницу, увидела она перед собой все тот же окаянный придорожный камень, а под ним, в тенечке, хорошо ей знакомую женщину во всем темном.
— Здравствуйте, Мария Якимовна! — обрадовалась она.
— И ты здравствуй, красавица, — грустно улыбнулась ей недавняя попутчица. — Куда же ты теперь путь держишь, коли не секрет?
— Да какой же тут секрет?! Иду я, Мария Якимовна, туда — не знаю куда. Суженого-то моего на войне убили, нет его на этой земле. Вот и выходит, что иду я туда, где он меня дожидается. На небо то есть.
— На небо?! — удивилась Женщина в черном. — А я думала, милая, ты в Чечню за капитаном Царевичем идешь. Или не говорила мне в машине, будто больше жизни его любишь?
— Жизнь, любовь… — устало вздохнула одетая почему-то во все монашеское Василиса. — А что это такое — Любовь? И о какой, собственно, Любви идет речь — о грешной земной или о небесной вечной?..
— Вот ты как заговорила-то, Любаша! — еще больше озадачилась Мария Якимовна и вдруг взмахнула рукой, отгоняя черную назойливую навозную муху. — Кыш!.. кыш, несносная!..
И от одного этого легкого взмаха руки пыль вдруг взметнулась с земли аж до самого синего неба. Сгинуло вмиг все в этой самой пыли — и поле, которое называлось, Бог весть почему, Нечистым, и камень тот неизбывный посередь этого Нечистого Поля, и женщина в черном, назвавшая себя тогда, в «жигуленке», Марией Якимовной. И все замутилось, закачалось, поехало, застучало чугунными колесами под ногами…
…а он вдруг как крикнет…
…кто, полковник милицейский?
…да нет же, десантник этот, ейный друг который, как он крикнет горестно так: «Прощай, Лариса!..» А потом как прыгнет с крыши, и, пока летел, подруга, с двенадцатого этажа, все вопил диким голосом: «Р-разойди-и-сь!..» Это, значит, людям, которые на панелях стояли…
— Во любовь-то!..
— И это, по-вашему, любовь, это — жи-изнь?! — пытаясь проснуться, застонала, забормотала Василиса. — Да пропади она пропадом — такая жизнь вместе с такой вот любовью!..
И как только произнесла она эти слова, все вдруг разом кругом нее
