Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов
Во вторник трактором вытащили из грязи вишневую «копейку». Но вот уж тут чуда, к сожалению, не случилось: сколько ни копался в моторе заволоцкий на все руки мастер Митроша, «жигуленок» так и не завелся.
— Может, подождете? — вытирая руки ветошью, виновато предложил он Василисе. — Я в Новгород за новым карбюратором сгоняю. Разве ж это, елочки-моталочки, карбюратор?!
— Не могу, — сказала хозяйка «лохматки». — Я тут и так загостилась. Поеду поездом…
В четверг с утра и собралась. Прощаясь, она сунула отцу Геннадию всю свою валютную наличность.
— Берите-берите! — решительно пресекла его бурные протесты Василиса. — Это на церковь. Крыша у вас течет. На дорогу мне хватит, а если там, в Чечне, выкуп потребуют, эти полторы тысячи меня не спасут.
Попрощалась Василиса и с Михаилом Александровичем Мочалкиным.
— Остаетесь?
— Выходит, что остаюсь, — вытирая платком постоянно слезившиеся глаза, кивнул бывший реставратор. — Тут у них мастерская намечается, иконописная. Поживу пока в послушниках, а там видно будет.
…Вот и погода будто не хотела отпускать ее. Когда Митроша выносил сумку из избы, пошел дождик.
— Это надолго, — со знанием дела сказал звонарь, — вона как обложило. У нас тут дожди знаменитые — неделями строчат… Н-но, трогай, мой конь железный, резиновы копыта!..
До Малой Вишеры добирались долго, кружной дорогой, чуть ли не тропами, в объезд, да и на ней, на тайной Митрошиной трассе, тяжелый «Урал» с коляской застревал то и дело, а однажды завяз так, что пришлось браться за топор и саперную лопатку.
А вот с билетом, вопреки опасениям Василисы, хлопот не было: у Митроши двоюродная сестра работала в железнодорожной кассе.
— Вы уж не забывайте нас, Любовь Ивановна, — напоследок сказал он. — А уж мы за вас молиться будем. И за него, за Царевича за вашего. Живой он, елочки-моталочки! Ей же Богу — живой, вы уж это, вы не думайте…
— А я и не думаю, Митроша, — обнимая его, сказала Василиса. — Я не думаю, я знаю…
В третьем часу ночи она вышла из набитого битком — Боже, и куда все едут? — тяжело надышанного зала ожидания. На перроне было сыро, туманно. Реденько моросило. Под стоявшей у стены грузовой тележкой, свернувшись клубком, спала бездомная овчарка.
Василиса присела на низкий, выкрашенный белилами подоконник и, прикурив, глубоко затянулась. В лицо из тьмы ночной летели мелкие, подсвеченные вокзальным фонарем брызги. Капелек было несчетное множество. «Как нас, грешных, у Бога, — подумала Василиса. — Вот и получается: Он — это свет, а мы — моросиночки на свету. Свет, то есть Любовь, как объяснил бы Мочалкин, или же — Милосердие. А все, что за Светом, — бессмысленное пустое сеево — из тьмы, сквозь тьму, во тьму… Промелькнуть, нет, не промелькнуть, а просверкнуть на лету — уж не в этом ли и есть самая главная мудрость краткой земной жизни? Не капелькой, не дождинкой — но искоркой Божьей… Молекулой вечного Света…»
Она крепко зажмурила глаза, а когда снова открыла их, от неожиданности тихонько охнула. И мокрая платформа, и жестяной подоконник, и вокзал, и тележка с собакой, и она сама — все, как показалось ей, медленно движется, едет неведомо куда, мимо слабо, по-ночному освещенных окон вагона. «Да это же не мы, это он, поезд, едет!» — догадалась облегченно вздохнувшая Василиса.
Это был ночной литерный эшелон, с крытыми брезентом танками, теплушками и обыкновенными пассажирскими вагонами. На последнем белой краской было без запятых написано: «Прощай Чечня — привет Россия!» Стоявший в хвостовом тамбуре военный в майке махнул ей рукой. И она, запоздало спохватившись, тоже ему замахала!.. Господи!..
Господи Боже ты мой!..
И уже вслед красным, уносящимся в ночь, в Питер, хвостовым огонькам, Василиса прошептала все эти месяцы неотвязно звучавшие в ней строчки Царевича:
— Уж вы, милые мои, возвращайтесь, воробьи! Мы без вас, без оглашенных, стали сами не свои…
А в начале четвертого — это было в пятницу, 31 мая, — коротко стриженная, высокая, зеленоглазая гражданка с паспортом на имя Надежды Захаровны Царевич села в общий вагон поезда Петрозаводск — Москва.
…Позвольте! — вправе воскликнуть читатель, ожидавший несколько иного поворота событий. Позвольте-позвольте, — а как же пляж на берегу недосягаемо далекого Мертвого моря, лечебные грязи, таинственный Друг, жизнерадостная хава-нагила?.. Откуда оно взялось, это столь поразившее Капитолину Прокофьевну, да и, не скрою, меня, письмо из государства Израиль, отправленное, судя по штемпелю, еще 20 мая.
Относительно письма поясняю. 12 мая, то бишь в тот самый день, когда меня трясли за грудки два мордатых книголюба, к Василисиному столу в ДК Крупской подошел ее бывший сослуживец С. А. Солонович. Случилось это около полудня, а стало быть, задолго до моего злосчастного появления.
— Простите, у вас разговорник на иврите есть? — озабоченно разглядывая пеструю продукцию, спросил Семен Аронович.
— Разговорника нет. Есть «Иванов и Рабинович» Кунина. Рекомендую.
— Любовь Ивановна?! Вы?! Здесь?! — потрясенно вскричал господин Солонович. Неожиданная встреча с Василисой до такой степени взволновала Семена Ароновича, что там же, в «Крупе», будущий гражданин Израиля, на которого совершенно неизгладимое впечатление произвел эпизод на углу Марата и Колокольной, предложил гражданке Глотовой свое сердце и руку.
— …Правую, — сказал он. — Но, к сожалению, не ударную, потому что я психастеник и левша…
Трудно сказать, шутил он или говорил на полном серьезе, но на Землю Обетованную вместо Василисы улетел вырванный ею из записной книжки и там же на торговом столе исписанный листочек бумаги, каковой Семен Аронович, скрупулезно сдержав данное им слово, и отправил из Тель-Авива по известному читателю адресу.
А вот зачем понадобилась Василисе эта не шибко остроумная, как показалось мне, мистификация, я понял несколько позже, дней через пять после того, как она уехала в Чечню. Я сам видел, как в дверь Капитолины, пошаркав ногами о половик, постучался незнакомый, в дождевике и в фуражке, милиционер. Капитолина что-то долго объясняла ему, потом вернулась в дом и снова вышла, но уже с конвертом в руке. Видел я также, как этот старший лейтенант садился в поджидавшую его под окнами моего дома скромную белую «девятку» с густо замазанными грязью номерами. За рулем автомобиля сидел пожилой человек, с усами и в анекдотически большой клетчатой кепке.
