Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов

Семь километров через Черный борок ехали часа четыре. Один раз завязли так, что пришлось рубить лапник. Уже позднее на удивленное восклицание местного почтаря Митроши: «Господи, да как же вы проехали-то?» — Василиса на полном серьезе ответила: «С Божьей помощью».

Зато уж как возликовало сердце хозяйки вишневого супервездехода, когда с холма Высоченного открылся вид на пойму и на другой — Калганный холм, на котором белели полуразрушенные монастырские стены, с высившимися за ними куполами церкви во имя Покрова Богородицы, уже с крестами на навершиях, но вот уже лет десять без малого — в строительных лесах. У подножия холма горбатились мокрые соломенные крыши Заволоцкого. Дорога до него показалась Василисе сверху такой прямой и веселой — тут как раз и солнышко из-за тучи выглянуло! — что она, сама просияв, газанула под уклон, колеса взвизгнули, машину резко занесло влево, она юзом поползла по скользкой, труднопроезжей даже в бездождье глине и, завалившись набок, плюхнулась в глубоченный, доверху полный коричневатой жижей кювет.

Выбравшийся из «жигуленка» первым Майкл помог вылезти крепко им помятой Василисе. Придавленная правая голень мгновенно вспухла и подозрительно быстро посинела. Оставшиеся полтора километра они проковыляли на трех ногах. Вот только до дома батюшки их вез метров двести на мотоцикле с коляской краснощекий, кудрявый монастырский трудник Митроша.

— А я гляжу с колокольни, вроде едут, — восторженно кричал он своим седокам, — а потом гляжу, вроде опрокинувши, лежат… Дивеса! Отзвонил к вечерне и бегом за мотоциклом. Гляжу — а вы уже и тут… Да как же вы через Черный борок-то проехали, елочки-моталочки?..

Изба, в которой жительствовал отец Геннадий, настоятель возрождавшейся к жизни Заволоцкой Пустыни, была ближней к монастырским воротам. Сам батюшка, нестарый еще чернобородый мужчина, в по-бабьи подоткнутой рясе, в скуфеечке и рыжих от грязи прохарях, копался на задах, в огороде, спускавшемся к невзрачной, заросшей ивняком Вожме.

— Ну иди! — подтолкнув Майкла в спину, шепнула Василиса, и тот сдернул с плеча рюкзачок и пошел, пошел, увязая кроссовками в свежевскопанном мокром суглинке.

— Вот, — сказал Майкл Мочалкин, остановившись посреди огорода, шагах в пяти от опершегося на лопату батюшки. — Вот, принес, — вытаскивая завернутую в полиэтилен икону, сказал он, и опустился на колени, и всхлипнул: — Простите, батюшка!..

— Бог простит… — начал было отец Геннадий и вдруг охнул, пошатнулся, схватившись за сердце, медленно осел на землю. — Господи, да неужто?! Чудо-то какое, радость!.. Господи Иисусе Христе!..

Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне настоящий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получил известия в течение дня, научи принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя. Во всех моих делах и словах руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобою. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом моей семьи, никого не смущая и не огорчая. Господи, дай мне силы перенести утомление наступившего дня и все события в течение его. Руководи моею волею и научи меня: молиться, верить, терпеть, прощать и любить. Аминь.

Вот уж не думал, не гадал Мочалкин Майкл Александрович, еще в воскресенье днем всерьез помышлявший пустить себе пулю в лоб, что уже в понедельник на рассвете возрадуется радостию великой и слезами счастья неслыханного обольется! С первыми лучами солнца Василису, спавшую в горнице за ситцевой занавеской, разбудил ликующий вопль ее горемычного попутчика:

— Прозрел, прозре-ел, Господи!..

Выглянувшая в комнату Василиса увидела сидевшего на печи раба Божьего Майкла, из глаз которого, хоть и жутковатых с виду, но уже вполне человеческих, сочилась не сукровица, а целительная влага душевного потрясения.

— Верую во Единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым! — широко, наотмашь крестясь на висевший в красном углу образ Спаса Нерукотворного, сказал он, и лицо его, поросшее жесткой бандитской щетиной, некрасиво вдруг сморщилось, а обожженные кислотой веки часто заморгали.

Весь понедельник в Заволоцкой Пустыни звонили праздничные колокола. Бывший Майкл, а ныне — Михаил, соименник предводителя воинства небесного, архистратига и Архангела, ходил по монастырю как именинник. Щеки его ныли от улыбки, а плечи — от объятий.

В очередной раз доказавшую чудотворность свою икону освятили. Крестным ходом обнесли ее вокруг стен порушенной обители и под возгласы «аллилуйя» вернули на прежнее место, на сиротливо пустовавший несколько месяцев крюк по правую руку от алтаря.

— Радуйся, Невеста Неневестная! — осевшим от ночных молитв голосом возгласил бледный отец Геннадий.

На следующее утро Василиса, достав из сумочки свой крестильный, на суровой ниточке, крестик, сама прихромала в церковь к началу исповеди. А уж о чем шептала она долго и горячо внимательно слушавшему ее отцу Геннадию, о том ведает только он, ее первый в жизни исповедник. Все же прочие, находившиеся в тот ранний час в Заволоцкой церкви во имя Покрова Богородицы, слышали, как батюшка-настоятель, положив руку на ее покорно преклоненную, в простом бабьем платке, голову, с тихим вздохом произнес:

— Прощаю и разрешаю грехи твои, раба Божия Любовь…

После вечерней службы, когда церковь опустела, Василиса подошла к украшенной цветами и убрусами иконе Троеручицы. Потрескивая, горели оплывшие, покривившиеся от тепла свечи. Василиса зажгла новую и, вставив ее в освободившееся от огарка углубление подсвечника, опустилась на колени.

Одетая в темный мафорий и такой же, неразличимо уже темный — олифа на иконе почернела от времени — хитон, Матерь Божия с младенцем на руках была нежна ликом и проникновенна взором. Третья ее рука, та самая предивная и загадочная, благословляла каждого, устремлявшего к ней взор свой, полусомкнутыми для крестного знамения пальцами. На Царице Небесной не было никаких украшений, лишь златой нимб над головой да маленькое пурпурное пятнышко на запястье руки левой, младенца к груди прижимающей, кровь ли, браслет — непонятно…

— Кровь! — прошептала