Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов
Слепец истово перекрестился.
— Были у меня фальшаки, — после паузы продолжил он. — Самого однажды напарили. Вот я и всучил их любителю гадить где не положено. Ровным счетом три с половиной косых. Вытолкал я своего гостя за дверь — иди, иди с Богом! — а иконку, обмираючи от счастья, понес к себе в кабинет. Поставил на стул, стою и глазам своим не верю: вот уж подфартило так подфартило! А она, Матушка, глядит на меня, глаза темные, такие, Господи, темные, будто в них вся печаль наша человеческая от начала грехопадения. Взгляд такой, что мурашки от него по коже!.. Я ведь, Любовь Ивановна, в общем-то, не робкого десятка, в нашем деле такие долго не задерживаются, но тут вдруг как-то не по себе мне стало. Страшно. Тревожно. Не выдержал, накинул на иконку скатерочку и за бутылку… Среди ночи очнулся. Господи, паленым пахнет! Гляжу — дым из кабинета. Я — туда! А это, Любовь Ивановна, скатерочка моя тлеет. Два прожога огненных на скатерочке, как раз там, где у нее, у Матери Божией, глаза!..
Голос у Мочалкина сорвался, щека задергалась.
— Ну, в общем, срываю тряпицу, а глаза у моей Троеручицы как угли горят! Так и палят меня, пропащего, насквозь прожигают… А ведь и это меня, Мочалкина, не проняло. Тряпицу затоптал, бутылку джина из горла выжрал. Опять отключился. Да так, что утром и не вспомнил. А ведь это знак был: предупреждала меня чудотворная икона — опомнись, Майкл Мочалкин, с огнем играешь…
Ну а через день началось. Дачка у меня была в Левашово, так вот полыхнула она вдруг среди белого дня. Я в это время в Москве был, клиента на Троеручицу подыскивал. А Ритка, жена моя, как услышала про пожар, так будто обезумела. На даче теща с дочкой жила… Погибла моя Ритка на Средне-Выборгском шоссе. За Третьим Парголово на обгоне лоб в лоб с армейским «Уралом» столкнулась… Месяца после похорон не прошло — полыхнула и моя четырехкомнатная на Кирочной. Опять в лоскуты пьян был, мало что помню. Вроде как выскочил на лестницу в чем мать родила, а оттуда, из горящей моей квартирки, — голос: «Во имя Отца и Сына и Святаго…» Кинулся обратно, в огонь, вон все руки пожог, но, слава Богу, успел ее, Матушку, вынести… Господи Иисусе Христе, спаси и помилуй мя, грешного!..
А еще через недельку у казино «Конти» (я в тот день сам не свой был — в пух проигрался), так вот, подходит ко мне у автостоянки тот самый ублюдок, у которого я икону купил. «А баксы-то ваши, дяденька, нехорошие какие-то, елы, дымом почему-то пахнут… — Сует мне их под нос. — Чуете?» — «Ничего, — отвечаю, — не чую, насморк у меня». — «Ах, насморк, мать-перемать, а меня, — говорит, — не припоминаете?» — «Нет, — говорю, — не припоминаю. Упал на пожаре, затылком ударился. Вообще ничего не помню». — «А вы, — скалит беззубый свой рот, — присмотритесь ко мне повнимательней. Ну-ка, пошире, пошире глазки!..» И как пшикнет, гаденыш, из баллончика какой-то пакостью!..
Майкл Мочалкин снял очки, и Василиса от неожиданности чуть не выпустила руль из рук — такими страшными были два сочащихся сукровицей багровых вздутия.
— По грехам и возмездие, — прошептал раб Божий Майкл. — Короче, кончился процветающий коммерсант господин Мочалкин… Переехал я, Любовь Ивановна, в тещину коммуналку на Лермонтовском. Однажды вечером сижу на кушеточке, слушаю, как лаются на кухне соседи, и вдруг дверь моя — крючок я забыл накинуть, — фанерная моя дверь скрипнула, волосенки мои шевельнулись. «Ну вот, — думаю, — вот и здесь меня достали…» Сунул руку под подушку — там у меня «вальтер» лежал, — а она мне и говорит…
— Она? — вздрогнула Василиса.
— Она, вошедшая. «Сиди смирно, Мочалкин. Сиди и слушай. Спасение души твоей в Заволоцкой Пустыни. Вернешь Матерь Божию Троеручицу в тамошнюю церковь во имя Покрова Богородицы, отступят от тебя, грешного, несчастья. Иди в Заволоцкое — это единственное место на этом свете, где ждут тебя и встретят с неподдельной радостию…» — «Пойду. Завтра же и пойду!» — сказал я. А она подошла ко мне, руку на голову положила — аж загудело у меня все в черепке, такая от руки этой энергетика! — положила мне руку на темечко и говорит: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…»
— Господи, а из себя она какая?.. Ах, ну да, вы же… — заволновалась Любовь Ивановна. — Ну хоть голос у нее какой?
— Голос?.. Голос как голос — женский, чуть глуховатый такой, теплый…
— Глуховатый, теплый! — прошептала Василиса, сердце которой готово было выпорхнуть из грудной клетки. — Боже мой, Боже…
— Вы о чем это?
— Ах, это я так, о своем. Продолжайте, ради Христа, я слушаю…
— Так, собственно, и все. Голова у меня болела. Очнулся — ни боли, ни гостьи моей. Только запах в комнате и остался. И знаете какой?
— Знаю, — вышепнула Василиса непослушными губами. — Духами от нее пахло. Духи такие раньше были — «Серебристый ландыш»…
— Верно, ландышем от нее пахло, — подтвердил несколько удивленный ее догадливостью Майкл.
Некоторое время они ехали молча, а когда с относительно приличной дороги на Папоротно свернули вправо, на Монастырщину и Заволоцкое, стало и вовсе не до разговоров.
Бедная, с лысыми задними шинами, Василисина лохматка! Ухабы и колдобины провинциального проселка были ей явно не по нутру. Мотор, надсадно взрыкивая, троил и чихал. «Жигуленок» бестолково отстреливался от неких неведомых преследователей наскоро примотанной проволокой выхлопной трубой.
А тут еще и погода испортилась. Сначала заморосил, а потом и всерьез сыпанул дождь. Глинистая грунтовка сразу же стала сущим кошмаром. Въехали в лес, и уж тут