Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов
— Месяц назад?! — вскрикнула Василиса. — Он… он был живой? Где, где это случилось? Кто его видел?..
— Два местных жителя, чеченца. Они гнали скот…
— Ах, да где же это было?
— Вы не даете мне сказать, Надежда Захаровна…
— Извините.
— Произошло это якобы под Бамутом, и тогда, в конце апреля, он, по их словам, был еще жив…
— Боже милостивый, да что же, что же тут неутешительного?!
— Три дня назад мы получили сведения из Ростова. Он там, в госпитале…
— В госпитале?! Он что… он ранен?..
Слышно было, как полковник Феклистов вздохнул.
— Там, в Ростове, Надежда Захаровна, у нас лежат неопознанные. Капитана Царевича нашел его сослуживец, тоже военный журналист, старший лейтенант Грунюшкин… Алло!.. Алло, вы слышите меня?..
— Грунюшкин, — чуть слышно повторила Любовь Ивановна Глотова, вот уже несколько месяцев представлявшаяся полковнику Феклистову Надеждой Захаровной Царевич. — Грунюшкин… неопознанные…
Трубка у нее выпала из рук.
— Трупы, что ли? — выходя из будки, растерянно спросила она у первого в очереди.
Пожилой мужчина в шляпе, сверкнув очками, поспешно посторонился…
И в тот же день, то бишь в четверг, 23 мая, как раз в то самое время, когда Василиса говорила с полковником Феклистовым, Борис Базлаев, вот уже трое суток дожидавшийся неведомо чего в пустой московской квартире, не выдержав, позвонил Ашоту Акоповичу.
— Слушай, Микадо, — сказал Магомед, — в чем дело? Что за тайны мадридского двора? На кой ляд я должен торчать у телефона?..
— Тебе сказано ждать, значит, жди, — оборвал его Ашот Акопович, причем сказано это было на чистейшем русском языке и без малейшего намека на акцент, что, замечу, совершенно не удивило его собеседника. — Я тебе говорил: ничему не удивляйся? Ну вот и сиди, не кукарекай!.. Накладочка вышла, — уже спокойней продолжил он. — Вроде обошлось. Гость далекий, дорогой в Москву прилететь должен. Посылочка с ним для Зверя. Вот ее-то, коробулечку маленькую, ты и дожидаешься.
— Как я гостя узнаю?
— Это не твоя забота. Торчок его враз срисует. Для того и послан.
— А второй сучонок для чего?
— И это не твоего ума дело. Еще вопросы есть?.. Нет?.. Ну тогда слушай внимательно, Магомед. Та игрушечка, которую отобрали у этого самого, как ты выразился, сучонка, — это, товарищ ты мой хороший, игрушечка плохая, с пальчиками. «Иван Иваныч» ее обыскался, потому как хвост за ней. Ты мне «Любу», Магомед, найди. Вернешь «дуру», считай, что нету ее, твоей кабалы. Усек?..
— А что ж тут не усечь, — усмехнулся Магомед, который и впрямь был человеком более чем сообразительным. А уж когда за «Любу» или «дуру», то есть за «тетешник» мокроволосого сморчка, вор в законе Микадо, он же Ашот Акопович Акопян, он же Барончик, готов был скостить ему, Магомеду, пятнадцать тысяч баксов — тут было о чем призадуматься. Собственно говоря, дельце, за которое он взялся не от хорошей, честно говоря, жизни, с самого начала показалось Боре Базлаеву, бывшему работнику правоохранительных органов, крайне подозрительным. В прошлом следователь прокуратуры, он не мог не отметить, что в версии, предложенной Ашотом Акоповичем, его бывшим, кстати сказать, подследственным, а позднее уже и подельником, наблюдались слишком уж откровенные неувязки. Пятьдесят косых в гринах за элементарный перегон тачки новому хозяину, пусть даже в «горячую точку», это была цена просто непомерная. Еще там, в квартире на Петровской набережной, рассудительный Борис Магомедович Базлаев сказал себе: «Боренька, внимание! Старый фармазон в очередной раз темнит. Это подстава, Боренька. Из тебя хотят сделать клоуна. Но того, кто хочет сделать клоуном Магомеда, Магомед сам сделает клоуном…» Во всяком случае, так сказал бы твой отец, Боря, а комиссар милиции Магомед Ибрагимович Базлаев знал цену своим словам…
— Вот, вот оно: коробулечка! — кладя трубку, прошептал Магомед. — В ней, в этой посылочке, и весь фокус…
Он уже знал, что делать дальше, быстрый умом будущий юрист. Более того, он был почти убежден, что посылочка прилетит в Москву из одного далекого-далекого, все еще не оттаявшего после долгой и снежной зимы города… И случится это скоро, очень скоро…
— Скорее всего — не сегодня завтра, — усмехнулся Магомед.
…Она не помнила, как очутилась на скамейке сквера. Припекало солнце, вытянутые ноги гудели. Неподалеку, у памятника великому поэту, странные полуголые люди, сбившись в кучку, протестовали против убийства зверей. Здоровенный волосатый дядечка, с хорошо видными сквозь полупрозрачное трико гениталиями, держал в руках плакат: «Тамбовский волк — мой товарищ!»
«Педики, что ли?.. — растерянно подумала Василиса. — Ну а Пушкин-то здесь при чем?..»
А ведь и было от чего растеряться! Какой-то час назад, в состоянии, близком к полнейшей панике, она отправила телеграмму в Питер, Зинуле Веретенниковой. «Похоже приехала срочно шли триста до востребования главпочтамт хочу домой точка» — было написано на бланке ее, Василисиной, рукой.
Это был конец, финиш, катастрофа, кораблекрушение! И что самое ужасное, она уже почти поверила в самое страшное, в невозможное, в совершенно прежде недопустимое — в то, что Царевича, капитана Царевича Э. Н., действительно нет в живых…
Поверила?!
«Матушка Божия, ты уж прости меня, окаянную, — устало закрыв глаза, думала Любовь Ивановна, — только никакая я не Василиса Премудрая и, уж тем более, не Прекрасная. Даже не волчица я неубитая, а всего лишь лягушка-квакушка, с которой заживо содрали кожу. Господи, как больно даже от чужого вздоха, сочувственного шепота!.. Дышать, думать больно — до того довасилисилась… доигралась то есть в сказки, доневерилась в очевидное. Матушка Заступница, сил уже никаких нет, веки поднять не могу, вот как устала, что делать-то. Чудотворная, как быть дальше?..»
И тут вдруг, будто наяву, пахнуло на Василису ландышами…
— А ты на Курский, на Курский, милая, поезжай, — сказал кто-то рядом.
И таким знакомым показался Василисе этот женский низковатый голос, что она вздрогнула.
— На Курский?! Зачем на Курский?..
— Там, там он…
— Кто, Господи?
— Торопись…
И она, торопливо заморгав, проснулась, испуганно закрыла рот. На скамейке справа от нее сидел курсант с маленьким букетиком ландышей в руке.
