Фред Варгас - Мертвые, вставайте!
Марк посмотрел на остальных. Матиас крошил хлеб, уставившись на стол. Люсьен грязной тряпкой стирал пыль с полки. А он ждал, что Александра возмутится, объяснится, закричит.
– Это убедительно, – только и сказала она.
– Правдоподобно, – подтвердил Вандузлер.
– Ты свихнулась, не смей так говорить, – взмолился Марк.
– Она не свихнулась, – возразил Вандузлер, – она очень умна.
– Ну а другие? – сказал Марк. – Не она одна получит деньги Софии. Есть ее мать…
Александра стиснула носовой платок в кулаке.
– Ее мать тут не при чем, – вмешался Вандузлер. – Она не выезжала из Лиона. Каждый день, включая субботу, она ходила на работу. У нее укороченный рабочий день, и по вечерам она забирает Кирилла из школы. Безупречное алиби. Уже проверено.
– Спасибо, – прошептала Александра.
– Тогда Пьер Реливо? – спросил Марк. – Он ведь и есть первый наследник, правильно? К тому же у него любовница.
– Это правда, у Реливо щекотливое положение. Множество ночных отлучек со времени исчезновения жены. Но вспомни, при этом он ничего не предпринимал для ее розыска. А нет тела, нет и наследства.
– Притворство! Он отлично знал, что рано или поздно ее найдут!
– Возможно, – сказал Вандузлер. – Легенек и его не упустит, будь спокоен.
– А другие члены семьи? – спросил Марк. – Лекс, расскажи об остальных.
– Спроси у своего дяди, – сказала Александра, – он, похоже, все узнает раньше всех.
– Поешь хлеба, – посоветовал Марку Матиас. – А то у тебя челюсти свело.
– Думаешь?
Матиас кивнул и протянул ему кусок. Марк, как дурак, принялся жевать, продолжая слушать, как Вандузлер рассказывает, что ему удалось узнать о других.
– Третий наследник – отец Софии, который живет в Дурдане, – говорил Вандузлер. – Симеонидис Старший – страстный почитатель дочери. Не пропускал ни одного ее концерта. В Оперном театре в Париже он и повстречал свою вторую жену. Вторая жена пришла посмотреть на своего сына, простого статиста в спектакле, и была очень им горда. Она была также очень горда знакомством с отцом певицы, сведенным благодаря случайному соседству в партере. Должно быть, решила, что это поможет карьере ее сына, но… слово за слово, они поженились и поселились в ее доме в Дурдане. Два важных обстоятельства: Симеонидис не богат и все еще водит машину. Но основа основ такова: это ревностный поклонник дочери. Совершенно уничтоженный ее смертью. Он собрал о ней буквально все – рассказы, статьи, фотографии, слухи, упоминания, рисунки. Говорят, они занимают целую комнату в их доме. Так и есть?
– Так гласит семейная легенда, – тихо сказала Александра. – Он властный, но славный старик, разве что женился вторым браком на набитой дуре. Дура моложе его и вертит им как хочет, но только не в том, что касается Софии. Это священная область, куда она не имеет права совать нос.
– Сын у нее немного странный.
– Вот как! – откликнулся Марк.
– Не спеши хвататься за соломинку, – предупредил Вандузлер. – Странный в смысле медлительный, вялый, слабовольный тюфяк, живущий на средства матери, хотя ему уже за сорок, ни на что не годный, ввязывающийся время от времени в нелепые грошовые махинации, бесталанный; его то сцапают, то отпустят; короче, скорее убогий, чем подозрительный. София несколько раз находила ему роли в массовке, но даже в этих ролях без слов он никогда не блистал и вскоре бросил театр.
Александра машинально протирала стол белым носовым платком, одолженным ей Люсьеном. Люсьен переживал за свой платок. Матиас поднялся, собираясь на вечернюю смену в «Бочку». Он сказал, что покормит Кирилла на кухне и потом незаметно отлучится на три минуты, чтобы отвести его во флигель. Александра ему улыбнулась.
Матиас поднялся переодеться к себе на этаж. Жюльет требовала, чтобы он что-то надевал под свою форму официанта. Матиасу это было нелегко. Ему казалось, он вот-вот лопнет под тремя слоями одежды. Но точку зрения Жюльет он понимал. Еще она потребовала, чтобы он прекратил переодеваться наполовину в кухне, наполовину в зале, когда уходили клиенты, «потому что его могли увидеть». Тут Матиас точку зрения Жюльет уже не понимал и не мог уловить, почему это неудобно, но ему не хотелось ее раздражать. Поэтому теперь он переодевался в своей комнате и выходил на улицу уже вполне одетым, в трусах, носках, ботинках, черных брюках, рубашке, галстуке-бабочке, жилете и пиджаке, что причиняло ему некоторые неудобства. Но работа его устраивала. Это была такая работа, которая не мешает думать. А Жюльет, как только могла, в те вечера, когда было не слишком много народа, отпускала его пораньше. Сам он охотно провел бы там всю ночь наедине с ней, но поскольку говорил он мало, она об этом и не догадывалась. И отпускала его пораньше. Застегивая ненавистный жилет, Матиас думал об Александре и о том, сколько кусков хлеба пришлось ему отрезать, чтобы спасти положение. Старик Вандузлер хватил через край. Во всяком случае, просто невероятно, сколько хлеба может проглотить Люсьен. После ухода Матиаса все замолчали. С Матиасом часто так случается, подумалось Марку. Пока Матиас здесь, он и рта не раскроет, и всем на это наплевать. А стоит ему уйти – и внезапно будто исчезает каменный мост, служивший опорой, и приходится снова искать равновесие. Он вздрогнул и встряхнулся.
– Засыпаешь, солдат, – сказал Люсьен.
– Вовсе нет, – возразил Марк. – Я перемещаюсь, сидя на месте. Тут дело в тектонике, тебе не понять.
Вандузлер встал и взмахом руки заставил Александру повернуться к нему.
– Все убедительно, – повторила Александра. – Старик Симеонидис не убивал Софию, потому что он ее любил. Его пасынок не убивал Софию, потому что он рохля. Его мать тоже не убивала, потому что она дура. Мама – тоже нет, потому что она мама. И еще потому, что она не уезжала из Лиона. Остаюсь я: я уехала, я соврала матери, я продала машину, я не видела тетю Софию десять лет, я озлобленная, я по приезде настояла на расследовании, у меня больше нет работы, я взяла тетину машину, я езжу без всякой цели по ночам, я спеклась. Да я и так уже была в дерьме.
– Мы тоже, – сказал Марк. – Но одно дело – быть в дерьме, и совсем другое – спечься. В первом случае рискуешь поскользнуться, во втором сгореть. Разница очень большая.
– Оставь свои аллегории, – сказал Вандузлер. – Ей этим не поможешь.
– Маленькая аллегория время от времени еще никому не повредила, – возразил Марк.
– Пока Александре больше пользы от моих слов. Она подготовлена. Она не повторит в понедельник все те ошибки, которые совершила этим вечером: не потеряет голову, не будет плакать, выходить из себя, перебивать, кричать «дерьмо», возмущаться, опускать руки и признавать свое поражение. Завтра она будет спать, читать, гулять с малышом в сквере или на набережных Сены. Ле-генек, разумеется, установит за ней наблюдение. Он собирался. Ей не следует даже замечать этого. В понедельник она проводит сына в школу и явится в комиссариат. Она знает, чего ей ждать. Она изложит свою правду, не поднимая шума, ни на кого не нападая, а это лучшее, что можно сделать, чтобы приостановить натиск полицейского.
– Она скажет правду, но Легенек ей не поверит, – сказал Марк.
– Я не сказал «правду». Я сказал «свою» правду.
– Значит, ты считаешь ее виновной? – сказал Марк, снова теряя голову.
Вандузлер воздел руки и уронил их на колени.
– Марк, чтобы «правда» соединилась с «ее правдой», нужно время. Время. Это все, что нам необходимо. Именно его я и пытаюсь выиграть. Легенек хороший полицейский, но ему хочется слишком быстро выловить кита. Он гарпунщик, ему так положено. А я предпочитаю дать киту уйти на глубину, протащить его в кильватере, остудить жар, если припечет, посмотреть, где кит всплывет на поверхность, позволить ему снова уйти под воду и так далее. Время, время…
– Чего вы ждете от времени? – спросила Александра.
– Реакций, – сказал Вандузлер. – После убийства ничто не остается неизменным. Я жду реакций, даже мелких. Они появятся. Достаточно быть внимательным.
– И ты намерен сидеть сиднем у себя на верхотуре и дожидаться реакций? – сказал Марк. – Не двигаться? Не искать? Не шевелиться? Думаешь, реакции сваляться тебе прямо на голову, как голубиный помет? Знаешь, сколько раз мне на голову падало голубиное дерьмо за те двадцать три года, что я живу в Париже? Знаешь? Один раз, один-единственный! Одно жалкое дерьмецо, хотя в городе миллионы голубей, которые гадят целыми днями. Ну и на что ты надеешься? Думаешь, реакции послушно слетятся сюда, чтобы водрузиться на твою внимающую голову?
– Именно, – сказал Вандузлер. – Потому что здесь…
– Потому что здесь – линия фронта, – подхватил Люсьен.
Вандузлер поднялся и кивнул.
– Твой друг Первой мировой неплохо соображает, – сказал он.
Повисло тяжелое молчание. Вандузлер порылся в карманах и выудил из них две пятифранковые монеты. Он выбрал самую блестящую и исчез с ней в подвале, где были сложены все инструменты. Донесся короткий звук дрели. Вандузлер вернулся с просверленной монетой в руке и тремя ударами молотка приколотил ее к стойке в левом углу камина.
