Мотылек в бамбуковой листве - Ян Михайлович Ворожцов
– Вот как вернутся, там и говорить будем, – отозвался Ламасов, с каждым произнесенным словом выдыхая из груди курящийся, насыщенный жаром воздух, – а пока что больше самоотдачи, мальчики и девочки, как искры от молота, как железом по железу, больше жажды правосудия, стиснув зубы, с голыми кулаками сжатыми, чтобы всякому злоумышленнику неповадно было, овчарка Акимова и та инициативу проявляет, а вы!..
Широкими шагами, сунув ладони в карманы, Варфоломей направился к магазину, где Ефремов затаривался спиртным.
Глава 3. Золотой Паланкин
Ламасов перебежал разлинованную, мокрую и черную, как масляная сковорода, бесконечно-длинную полосу проезжей части; перед ним, проскочившим нежданно на парковочную зону, затормозил выезжавший оттуда с жутким возмущенным гудением автомобиль, усиленно светя ему в нистагматические глаза бледно-голубыми фарами. Варфоломей отмахнулся и, подпрыгивая, вскочил по невысоким ступенькам универсама – непрерывно напевая, – открыл дверь в ликероводочный, мимолетно заметив бесплотное, просвечивающее, с разлитой по венам и артериям кровью, прозрачное отражение в стекле, где наравне с ним отразилась покрытая белоснежным лоском поляна с заброшенной, унылой, небезопасной площадкой для игр.
– …Таганка, все ночи, полные огня!
С ходу Варфоломей направился к рыжеволосой, полнотелой женщине, с двумя подбородками и линиями на жирной шее.
– Таганка, зачем сгубила ты меня?! Я твой навеки арестант, погибли мудрость и талант – занудной дряхлости обман! – в твоих стенах!
– Что это вы, товарищ лейтенант, подвываете?
– Здравствуй, Ульяночка, – бодро проговорил Ламасов.
– Наше вам с кисточкой, Варфоломей Владимирович…
– Значитца так, Ульяна, – Ламасов распахнул куртку.
– Вот так сразу?
Просунул руку за пазуху, вытащил бутылку в полиэтиленовом пакете и с глухим стуком поставил, двигая блюдце для мелочи.
– Давай-ка, душенька моя, Ульяночка, ты мне расскажешь в мелочах, детально и основательно, кто у тебя сегодня литровку взял? Или, может быть, вчера… для Ефремова на поминки…
Варфоломей вытащил диктофон и нажал кнопку записи.
– А что это бутылка-то… в пакете каком?
– Улика это, Ульяночка.
– Какая улика-то? – затараторила Ульяна, – к чему это вы?
– Убийство, Ульяночка, убийство. Ефремова застрелили.
Рыжеволосая, полнотелая, с румяными щеками, побледнела как Ефремовский труп. Обескровилась моментально, и будто даже волосы ее, огненно-рыжие, живые, привлекательные, с завитушками, поблекли тотчас, весь сок весенний, эфелиды на румяном округлом лице, в пятки ушло все, вся кровь до капли, будто взяли ее двумя большими пальцами в накрахмаленных перчатках, да сдавили как пипетку, и одной-единственной, сплошной, громадной обезжиренной каплей жизнь в ней упала, отжали ее, так что не осталось живого, теплого, а лишь холод.
– У-уф, Варфоломей Владимирович, вы что это… Вы ж меня не пугайте так, вы меня до седины прежде возраста доведете!
– А я вас и не пугаю, я вам факты излагаю, и надеюсь, уж больше, чем надеюсь, что и вы мне – факты-то изложите.
– Ефремова? Егора Епифановича-то… Убили?
– Да, Ульяночка, так что помогите мне состыковать, что к чему, потому что кружок подозреваемых – ого-го! не хилый, и все, понимаете, мутно, абстрактно, а пока я ни одной фигуры конкретной не вижу, никто не вырисовывается перед взором моим, а время-то – он ведь, понимаете, не ждет! – не на что ориентироваться нам, следователям и оперативникам, вот я и надеюсь, что вы моим ориентиром на темном-темном пути предварительного следствия будете, прошу вас, Ульяночка… ну?
Ульяна сложила ладони, губы сомкнула до белизны:
– Как вам… Кто? Спрашиваете, бутылку покупал?
– Да – спрашиваю, сам Ефремов?
– А знаете, нет… Был один.
– Вот, он-то мне и надобен. Опишите все, что помните.
Ульяна чуть скривила непроизвольно рот и поглядела вверх:
– …я помню, что раньше не бывало здесь его, молодой совсем, не старше пятнадцати-шестнадцати лет, росту вот такого! – женщина подняла дрожащую ладонь, – и убор у него головной запомнился, знаете, какой у евреев носят, эдакая шапочка на макушке, ермолками, их, по-моему, называют? Это мне сразу в глаза бросилось, не то, чтобы я против евреев, но он мне просто-напросто странным показался, идет такой, весь из себя, в куртке черной, кожанке – будьте-нате, ишь ты, думаю, герцог какой, пальцы большие в карманах брюк, как свистун какой петушится! – а у самого куртка-то старье заношенное, да и кожзаменитель небось, краска какая-то облезлая, и штаны старые, джинсовые брючки, а на ногах темно-коричневые полуботинки. Я ему, думаю, и конфету не продала бы… но вот, понимаете, Варфоломей Владимирович, как он со мной заговорил, то я почему-то к нему доверием прониклась, антипатию, как говорится, рукой сняло, вежливо говорил, и поздоровался добродушно, и дня доброго пожелал, и попрощался, и без толики фальшивости, непринужденно! Вот! Думаю, может, я просто поторопилась с выводами-то? Что ж… я и сама не без греха! Волосы, вот, у него были нестриженные, за уши зачесанные, под черной этой ермолкой, которая на честном слове держалась, вот, в общем, и все…
Ламасов покачал головой:
– Ну, так не пойдет. Имя не назвал… что конкретно говорил?
– Нет, не называл. Я ему и литровку-то продала, потому что он мне заявил – это вот, мол, Ефремову на поминки Тараса.
– Вспомни… умоляю, вспомни, Ульяночка, светоч ты мой благодатный в беспросветной ночи, с акцентом он говорил?
– А как тут понять? По-русски говорил… никакого акцента.
– Нет, Ульяночка, ты себя не убеждай, ты лучше припомни, может, он шепелявил, картавил, в нос говорил или что?
– Слушайте, Варфоломей Владимирович, у нас тут, – Ульяна себя красноречиво, звучно по шее указательным пальцем щелкнула, – у нас тут публика такая, да простит господи, у нас покупатели все шепелявят, заикаются, хрипят от пьянства!
– Да, пожалуй.
– Но вот у мальчика, который Ефремову бутылку брал, у него речь хорошая, вежливо он говорил со мной, как джентльмен…
– Бог с тобой, Ульяна.
– Ну как, сдала я экзамен, товарищ профессор?
– …ты фрукта опиши – физиономию, до волоска подробно, разглядывала ж, небось, личико-то миловидное, юношеское?
– Лицо худое, без жирного блеска, без воспалений всяких, кожа чистая, бледно-белая, лет ему пятнадцать-шестнадцать, глаза карие, кажется… светло-карие глаза и волосы русые.
– Ну, ты не портфолио для журнала мод
