Мотылек в бамбуковой листве - Ян Михайлович Ворожцов

Ян Ворожцов

Мотылек в бамбуковой листве

Глава 1. Монах поднимается в гору

…оконное стекло то бегло окрашивается багряно-голубым безмолвным мерцанием огней кареты скорой помощи и милиционерских машин, перегородивших улицу, то на мгновение возвращается к бесстрастному, профилактическому, успокаивающему и в чем-то даже гостеприимному свету фонарей. Снаружи холодный, туманный декабрьский вечер. Акстафой шаркающей походкой направился по темному, частично освещенному кухонным окном коридору, скользя пальцами по обоям; вялыми, сонными, безжизненными шагами подступил к зеркалу – и нашарил вспотевшей ладонью шнур с переключателем от настенной лампы с уродливым плафоном, щелкнул, и когда брызжуще-яркий, слепящий свет заполнил до краев помещение, Акстафой зажмурился на секунду, а затем безуспешно принялся прилизывать спутанные волосы.

Глядел Акстафой на себя то под одним углом, то пытался под иным – но мертвенно-желтое лицо, окрашенное ламповым светом, всегда оставалось измученным и осунувшимся, под засаленной ушанкой непричесанных волос влажная россыпь потных, налитых кровью прыщей; комплекцией он не удался, ссутуленный и длинношеий, с выпирающим безволосым кадыком, с тягостно опущенными плечами; на Акстафое теплые рейтузы, пуловер с закатанными по локоть рукавами и стучаще-шаркающие тапочки; его пустые керамические глаза бесцветные, без какой-либо искры, в уголке рта всегдашняя сигарета, искусанные, изодранные и затасканные губы, а на костяшках пальцев застарелые расковырянные язвочки! – в жилистой, худощавой, исчерченной голубовато-синими прожилками вен руке маячит и шуршит спичечный коробок.

Полное имя его Алексей Андреевич, а фамилия – Акстафой, и немногочисленные приятели его все как один сходятся во мнении, что Акстафой – человек жалкий, безответственный, безвольный, испорченный, да и просто нечистоплотный.

Он вернулся, пошаркав и постукивая тапочками, на кухню, встал на табуретку, распахнул форточку, переступая с ноги на ногу и, чиркнув спичкой, закурил – продавленная будто бы, худощавая фигура его очерчивается на фоне переливающихся огней.

На фарфоровых окнах и застекленных балконах соседних домов бесчисленные, яркие отражения, отблески, осколки прорывающегося сквозь застывшую пелену лунного свечения.

Акстафой не сразу осознает, что сирены служебных машин безмолвны, что металлическое, механическое дребезжание, жуткое и пронзительно-визгливое, исходит из коридора, которым в данную минуту начиналось и кончалось его ухо.

Он выругался, спрыгнул с табурета и, оступаясь и ругаясь на ходу, направился к верещащему телефону стремительно, желая прервать, прекратить, придушить этот безобразный звук.

– Да! – рявкнул он.

– Господи!

– Кто это?

– Это Юля, что ты орешь мне в ухо…

– Не вовремя звонишь.

– Глеб у тебя?

– Какой… Глеб? А что Глеб? Нет, откуда? Причем здесь Глеб!

– Глеб домой не приходил с утра, днем мне позвонил и сказал, якобы его сокурсник на именины пригласил.

Акстафой лихорадочно кивал головой, поторапливая ее слова, и только Юля Лукьяновна Акстафой, его бывшая жена, кончила говорить, как он взорвался, надсадно провыв, проскулив в трубку:

– Нууу? И что-о! Пусть развеется с однокашниками! Авось, он девку найдет, женится и к ней на иждивение переберется.

– Ты послушай, Леша, сам знаешь, Глеб не компанейский. Он мне недавно только сам говорил, что подружиться не может…

– У меня забот полон рот, некогда разговоры разговаривать! У тебя, ей-богу, катастрофа по любому поводу – или без оного!

Акстафой притопывал ногой, левой, потом правой, и курил, курил безотрывно, исступленно, кипуче, ища, куда стряхнуть пепел.

Ткнул окурок в большую братскую могилу пепельницы – тесной, как сам мир, где все возвращается в бога.

– Ты на часы смотрел, Леша?

– А что часы? Половину десятого показывают.

– Когда Глеб в последний раз куда уходил? Да еще чтобы так надолго!

– Может, у молодежи праздник заладился. А подружиться он не может ни с кем, потому что ему мать прохода не дает – как фашисты блокадникам.

– А как Глеб один до дома поедет? На улице темень, в окно сам посмотри.

– А что улица? У улицы зубов нет, она Глеба не съест. Голова у него на плечах имеется? Имеется! Значит, где фонари пойдет – там дойдет, в канализационный люк не провалится.

– Я серьезно, Леша.

– И я серьезно! Глеб не пятилетний мальчик. На метро доедет. На такси, в конце концов. Своими двоими дойдет.

– У тебя москвич твой на ходу? Съездил бы за ним.

– Куда ехать-то?! С ума не сходи. У нас тут… В общем, хватит. С Глебом нормально все. Живой-здоровый Глеб, скоро будет.

– Откуда ты знаешь? Он у тебя был?

– Слушай, Юля, ты прекращай, мне некогда, говорю ведь, забот полон рот – у нас тут чрезвычайная ситуация, я трубку кладу!

– Попробуй только! Знаю я… У него, видите ли, сын неизвестно где пропал, а ему все одно! С малолетней подстилкой своей кувыркается – вот уж у кого забот полон рот! Ситуация у него чрезвычайная!

Акстафой высокомерно фыркнул и посмеялся, гадко, мерзко, душераздирающе, и кичливо запрокинул немытую голову.

– Ой дура-то… Если Глеб через час не придет – перезвони мне.

– Через час? Ну, давай-ка мы будем оперировать реальными цифрами, Леш? Тебе пяти минут хватит, а то я ждать не могу!

– Слушай, дура, ей-богу, не гни свою линию, не гни свою линию, я тебе говорю! По зубам у меня схлопочешь…

Акстафой вздрогнул, когда услышал, как открывается первая железная дверь. Затем дверная ручка опускается, и покрытая лаком филенчатая дверь без замка открывается следом. Свет двух источников разной интенсивности смешивается в коридоре, прорывается сквозняк, слышатся, вперемешку, разнородные голоса, затем несколько неуместный нервный и сразу прервавшийся смех, и в покачнувшемся, сместившемся дверном проеме на тускло освещенной лестничной площадке возникает высокорослая, как жердь, фигура правоохранителя в милиционерской униформе. Он шагнул в квартиру Акстафоя, как к себе домой, а за широкой спиной вошедшего потихоньку, как бы украдкой, протискиваясь сбоку, вошел другой такой же как первый, тоже в форме, но покуцее, поуже, побледнее и поскромнее, словно первый попросил сделать с себя вдвойне уменьшенную копию как в физическом, так и в личностном плане.

– Это вы, что ли, Акстафоем зоветесь?

Спросил долговязый и смерил взглядом неопрятного мужчину в рейтузах и светло-коричневом пуловере, снизу запачканном едва-едва высохшей краской.

– Я-а, да, Акстафой… А вы?

– Я лейтенант Ламасов, а со мной – следователь Крещеный.

Он протянул руку для рукопожатия, но Акстафой задергался и не знал, куда деть окурок. Ламасов равнодушно опустил руку.

Акстафой растерянно поднял трубку.

– Вы извините, товарищи. Могу я..?

– Только покороче, – вежливо кашлянул Крещеный.

Акстафой кивнул и проскрипел:

– Слушай, Юля… все! Разговор окончен.

– Что – все? Я буду в милицию звонить!

Акстафой глянул на вошедших и