Найо Марш - Чернее некуда
— Он считался своего рода экспертом по Нгомбване. Кажется, недавно ушел на покой. Милый такой человек. Когда вернусь, надо будет пригласить его пообедать.
— Вы думаете, он мог сохранить какое-то влияние?
— Вряд ли можно ожидать, что он бухнется перед Громобоем на колени и станет умолять его, чтобы тот пошевелил немного мозгами, если хочет их сохранить. И все же кое-какие смутные надежды у меня есть. До скорого, братец Фокс.
Сорок восемь часов спустя облаченный в тропический костюм Аллейн вышел из президентского «роллс-ройса», встретившего его в главном аэропорту Нгомбваны. Изнемогая от жары, он поднялся по грандиозной лестнице, вдоль которой спиной к нему замер строй руританских гвардейцев, и оказался в созданной кондиционерами прохладе Президентского дворца.
Взаимодействие на высшем уровне принесло плоды в виде полновесного и мгновенного приема, какого удостаиваются только «особо важные персоны».
— Мистер Аллейн? — произнес молодой нгомбванец, украшенный золотыми кистями и аксельбантами адъютанта. — Президент так рад вашему приезду. Он примет вас сразу. Хорошо долетели?
Аллейн последовал за небесно-синим мундиром по роскошному коридору, из которого открывался вид на экзотический парк.
— Скажите, — спросил он дорогой, — каким титулом полагается пользоваться, обращаясь к Президенту?
— «Ваше превосходительство», — обернувшись, ответил адъютант, — господин Президент предпочитает эту форму обращения.
— Благодарю вас, — сказал Аллейн и вошел за своим поводырем во внушительных размеров приемную. Весьма представительный, широко улыбающийся секретарь сказал что-то по-нгомбвански. Адъютант перевел:
— С вашего разрешения мы пройдем прямо к нему.
Двое стражей в щегольских мундирах распахнули двойные двери, и Аллейна ввели в необъятный зал, в дальнем конце которого сидел за громадным столом его старый школьный приятель, Бартоломью Опала.
— Суперинтендант Аллейн, Ваше превосходительство, господин Президент, сэр, — торжественно провозгласил адъютант и удалился.
Его гигантское превосходительство уже не сидело, но приближалось к Аллейну легкой поступью профессионального боксера. Колоссальный голос взревел:
— Рори Аллейн, клянусь всем святым!
Ладонь Аллейна потонула в ладони Президента, а спина получила несколько увесистых хлопков. Стоять навытяжку и кланяться, сгибая только шею, что по представлениям Аллейна отвечало этикету, оказалось делом затруднительным.
— Господин Президент… — начал он.
— Что? Глупости, глупости! Фигня, дорогой мой (как мы выражались в «Давидсоне»).
«Давидсоном» назывался пансион при прославленной школе, в которой оба они учились. Громобой был слишком консервативен, чтобы заботиться о словах. Аллейн увидел, что он-то как раз надел старый школьный галстук. Больше того, на стене за его спиной висела в раме большая фотография «Давидсона» с группой мальчиков, в заднем ряду которой виднелись и они с Громобоем.
— Давай-ка присядем, — басил Громобой. — Куда бы нам? Да вот сюда! Садись, садись! Как я тебе рад!
Волосы его, похожие на циновку из стальной проволоки, уже начали седеть и напоминали теперь дамскую шляпку без полей. Огромное тело основательно раздалось, белки глаз чуть налились кровью, но Аллейн, словно в двойной экспозиции, видел сквозь эту фигуру выточенного из черного дерева юношу, который сидит у камина, держа в руке бутерброд с анчоусом, и говорит: «Ты мой друг: до сих пор у меня здесь друзей не было».
— Как хорошо ты выглядишь, — говорил Президент. — И как мало переменился! Куришь? Нет? Сигару? Трубку? Да? Ну так кури. Ты, разумеется, завтракаешь с нами. Тебе уже сказали?
— Я ошеломлен, — сказал Аллейн, когда ему наконец удалось вставить слово. — Еще минута и я забуду все протокольные тонкости.
— Забудь о них прямо сейчас. Тут же нет никого. К чему они?
— Мой дорогой…
— «Громобой». Ну-ка, выговори это слово. Я его уже сто лет не слышал.
— Боюсь, я едва не произнес его, когда вошел. Мой дорогой Громобой.
Президент просиял неожиданно щедрой улыбкой, производившей точь в точь такое же впечатление, как прежде.
— Вот и ладно, — негромко сказал он и после довольно долгой паузы добавил: — Видимо, мне следует спросить, что стоит за твоим визитом. Ваши официальные лица, как ты знаешь, не очень многословны. Они сообщили только, что ты приезжаешь и был бы не прочь меня повидать. Я, разумеется, страшно обрадовался.
«Да, задали мне задачу, — подумал Аллейн. — Одно неверное слово и я не только провалю мою миссию, но, похоже, загублю старинную дружбу и даже посею семена политически опасного недоверия». И он сказал:
— Я приехал, чтобы кое о чем тебя попросить и сожалею, что приходится досаждать тебе этим. Не стану притворяться, будто мое начальство не знает о нашей старой дружбе, — которую я очень ценю. Разумеется, знает. Однако я согласился на поездку потому, что считаю эту просьбу разумной и тревожусь о твоей безопасности.
Какой-либо реакции ему пришлось дожидаться в течение довольно долгого времени. Казалось, упал некий занавес. Впервые с момента их встречи Аллейн, глядя на эту немного отвисшую челюсть, на мешки под лишенными блеска глазами, подумал: «Я разговариваю с негром».
— Ну да! — наконец произнес Президент. — Я и забыл. Ты же полицейский.
— Пословица гласит — хочешь сохранить друга, не одалживай ему денег, не так ли? Я не верю в ее справедливость, но если подставить вместо последних четырех слов «никогда не используй его в своих деловых интересах», я бы с ней спорить не стал. Однако то, что я сейчас делаю, вовсе не сводится к этому. Все гораздо сложнее. Моя конечная цель, верите вы этому, сэр, или не верите, состоит в том, чтобы сохранить вашу чрезвычайно ценную жизнь.
Снова повисло опасное молчание. Аллейн подумал: «Да, именно так ты и выглядел, когда думал, что кто-то тебе нагрубил. Тебя словно ледком покрывало.»
Однако ледок растаял и лицо Громобоя приобрело одно из самых приятных его выражений — такое, словно он увидел нечто забавное.
— Теперь я тебя понял, — сказал он. — Это ваши сторожевые псы, Специальная служба. «Пожалуйста, вразумите его, этого черномазого. Пусть он позволит нам изображать официантов, журналистов, уличных прохожих и почетных гостей, никто нас и не заметит.» Так? Это и есть твоя великая просьба?
— Ты знаешь, я боюсь, что они так или иначе сделают это, сделают все, что смогут, с какими бы трудностями им ни пришлось столкнуться.
— Тогда к чему огород городить? Глупо же!
— Они были бы намного счастливее, если бы ты не стал вести себя, к примеру, так, как на Мартинике.
— А что я такого сделал на Мартинике?
— При всем моем глубочайшем уважении: ты настоял на серьезном сокращении мер безопасности и еле-еле увернулся от убийцы.
— Я фаталист, — внезапно объявил Громобой, и поскольку Аллейн не ответил, добавил: — Дорогой мой Рори, я вижу, придется тебе кое-что объяснить. А именно — что я собой представляю. Мою философию. Мой кодекс. Послушаешь?
«Ну вот, — подумал Аллейн. — Он изменился куда меньше, чем это представляется возможным.» И преисполнившись самых дурных предчувствий, сказал:
— Разумеется, сэр. Я весь внимание.
Объяснения при всей их пространности свелись к хорошо известной Аллейну по школе несговорчивости Громобоя, сдобренной и отчасти оправданной его несомненным даром завоевывать доверие и понимание своих соплеменников. Время от времени разражаясь гомерическим хохотом, он подробно распространялся о махинациях нгомбванских экстремистов, и правых, и левых, которые в нескольких случаях предпринимали серьезные попытки прикончить его, каковые по каким-то мистическим причинам сводились на нет присущим Громобою обыкновением изображать из себя живую мишень.
— В конце концов они уразумели, — объяснил он, — что я, как мы выражались в «Давидсоне», на их собачий бред не куплюсь.
— Это мы так выражались в «Давидсоне»?
— Конечно. Неужели не помнишь? Излюбленное наше выражение.
— Ну пусть.
— Это же было твое любимое присловье. Да-да, — воскликнул Громобой, увидев, что Аллейн намеревается возразить, — ты то и дело его повторял. Мы все у тебя его и переняли.
— Давай, если можно, вернемся к нашему делу.
— Все до единого, — ностальгически продолжал Громобой. — Ты задавал в «Давидсоне» тон.
Тут он, по-видимому, приметил скользнувшее по лицу Аллейна выражение ужаса и, наклонясь, похлопал его по колену.
— Однако я отвлекся, — признал он. — Что, вернемся к нашим баранам?
— Да, — с великим облегчением согласился Аллейн. — Вернемся. К нашим.
— Твой черед, — великодушно сказал Громобой. — Что ты там говорил?
