Мотылек в бамбуковой листве - Ян Михайлович Ворожцов
Нефтечалов утер блестяще-синие губы.
– Но вернемся к надписи на стене, – сориентировался в своих мыслях Нефтечалов, – когда я ее увидел, то чуть с ума не сошел, а увидел я ее вот так – по щелчку пальцев свыше! – и это было однозначным откровением, хотя поначалу я не понял его… смысла. Но оно было однозначным, очевидным, оно сразу бросилось мне в глаза – как вот висельная петля в центре пустого помещения, когда включаешь свет! Озарение жуткое это, страшное, болезненное и непредвиденное, внезапное и нежданное – как пуля в затылок… как инфаркт. Но ты видишь все и сразу как есть, хотя тебе потребуется некоторое время впоследствии, чтобы осознать – что ты тогда созерцал, что ты лицезрел?
– И что вы лицезрели? – спросил Крещеный.
Нефтечалов улыбнулся.
– Вот та надпись, – сказал он, – она как лицо Акстафоя, и это лицо отхаркнуло мне в душу – туда, где я храню икону, туда, где мой православный храм! Поначалу, вернувшись домой в каком-то беспамятстве, я понимал, что Акстафой растоптал мою веру, мою святую православную веру во Христа, он над ней надругался, словно бы начирикал похабщину на гробу господнем, помочился на плащаницу Христову, он втоптал, он изничтожил мою веру – он оскотинился в своем безволии, в своей малограмотности! Я понял, что прошлые долги тянутся за ним, тянутся как оторвавшаяся гусеница за подбитым танком – и он стоит! И я стал обвинять его мысленно, мне хотелось предъявить ему официальные обвинения, хотелось, чтобы Акстафой ощутил то же самое, что и я! Но я понимал, что для него не существует ничего святого в мире – за столько лет он остался все прежним Акстафоем! – а ведь сколько я молился, я верил в то, что если я сумел отыскать свой путь, то и Акстафою это, непременно, удастся! Но я горько ошибался в нем, во Христе, в своей искренности, в своих молитвах… во всем!
Нефтечалов отвернулся и поглядел в прямоугольник окошка, откуда струился солнечный свет с крохотными пылинками.
– …понимаете, – сказал он, – я обмысливал ситуацию какое-то время. У человека имеются долги – пожизненные. А когда есть долги, значит, есть и некоторое соглашение. Может быть, оно не засвидетельствовано законом. Но, по-моему, соглашение есть соглашение, пусть и негласное. Пусть оно и не имеет под собой юридически фиксированной силы – но нравственной силы! И твое обязательство есть обязательство нравственное, как человека. Основа его не закон – а долг, справедливость и честность, которые есть простые человеческие ценности. Вы знаете…
Нефтечалов заглянул каждому в глаза поочередно:
– Вот вы, лейтенант Ламасов… и вы, следователь Крещеный, в последние годы я зачитываюсь изречениями святых и мудрецов… «и труженик суетный лепит суетного Бога! Хоть и сам недавно родился из земли и в землю будет возвращен, откуда он взят был, и взыщется с него долг души его!» – процитировал Нефтечалов, – это из Библии, но есть и другое… «тогда же государь призвал его и говорит: о, злой раб мой! я простил тебе долг твой, почему же ты не простил товарищу своему?» И это из Библии, а злой раб – это я. Но я простил долги – пусть это и не значит, что Акстафой перестал быть должником! Да… вы ведь понимаете меня? Библия – это книга о воинах, о настоящих людях, а вы все – ненастоящие люди! У меня есть и другое… «если же в долг берете между собой на определенный срок, то записывайте, а между вами пусть писец будет стоять по справедливости», – это вот из мусульманского Корана, но мои фавориты… «каков же долг Ямы, что совершит он через меня сегодня?» Из упанишад. Видите ли? У каждого имеется миссия, долг, мотив, обязанность, с которой он явился в мир!
Варфоломей с сочувствием слушал Нефтечалова.
– …нечто, что необходимо выполнить. Нечто, что нас ввело в чрева наших матерей! А вот мое любимое, из палийского канона, из буддизма… «кто, будучи должен – уклоняется от уплаты долга, говоря, я вовсе не должен тебе. В нем признай ты презренного!» И я признаю презренными этих людей. Они есть презренны, они есть – зло! Их сущность – брать! Они хуже чумы, а Акстафой – худший из всех, кому слишком долго прощалось и с рук сходило, слишком часто ему позволялось, и он привык, свыкнулся с мыслью, что он неприкасаемый, что его – обойдет! Но, мои товарищи следователи, Акстафоя не обошло. Он не менялся… годами! И та надпись! «Акстафой, верни ДОЛГ – иначе худо сделаем!» Боже-ж ты мой… это мне как откровение свыше!? Пожалуй, пожалуй… И тогда-то я осознал, что глубоко в Акстафое сидит дьявол – в самом нутре его, в печенках пропитых, в самом темном уголке! Он не дает моему другу по-человечески жить и дышать – а вместе с тем он удушит и своего сына, Глеба – и я понял, что если есть Дьявол, есть бес, то я обязуюсь словом и делом, как православный христианин, провести над Акстафоем своеобразный обряд экзорцизма. Так или иначе, но я намеревался из него вытрясти все долги до последней копейки – пусть даже пришлось бы его по кускам резать в прямом и переносном, пытать, на ремни потрошить, я бы резал и потрошил, пока он со всеми долгами не расплатится!
Нефтечалов отдышался.
– Понимаете, я хотел принудить его, чтобы он прикладывал усилия, крутился, исправлял свои ошибки, а их – множество! – а если бы он попытался увильнуть – например, с жизнью покончить своей, то я бы пригрозил его сыну Глебу кишки выпотрошить как рыбе! Мне хотелось, чтобы Леша осознал, понял, протрезвел ото сна – чтобы он своими зубами от себя оторвал кусок мяса, шмат кровнородственной плоти, выгрыз, выел, с кровью, со слюной, отрезал ножом, оторвал когтями, чтобы он ощутил чувство утраты! И только когда бы Акстафой отдал долги – только тогда бы моя тень перестала над ним стоять…
Нефтечалов нервно откашлялся:
– …я хотел стимулировать его как простату, мотивировать его к действию, породить в нем ужас перед жизнью! Помочь ему, а вовсе не пристрелить, потому что понимал – отягощенную долгами душу его никакая смерть не освободила бы из плена! Нет, Акстафой накопил слишком много задолженностей – и, поверьте, он благодарил бы меня до гробовой доски! И его благодарность неугасимая, вековечная, не позволила бы ему перейти за черту смерти с опустошенным сердцем, с каким он живет и с
