Артур Гриффитс - Пассажирка из Кале (сборник)
Поезд в это время находился на последнем отрезке пути, безостановочном стомильном переезде между Ларошем и Парижем. В Лароше была остановка для утреннего завтрака, на который вышли многие, если не все пассажиры. Из семи человек, ехавших в спальном вагоне, шестерых видели в ресторане или на платформе, седьмая, женщина, осталась в своем купе. Потом все вернулись на места, чтобы поспать или подремать, но были и такие, кто занимал очередь в уборную, ходил за водой, просил принести полотенца, в общем, занимался обычными для окончания поездки делами.
Несколько раз вызывали проводника, но тот так и не объявился. В конце концов его нашли. Ленивый пройдоха спал, оглашая свое маленькое купе в конце вагона громким храпом и сиплым дыханием. После того как его сумели разбудить, он все же приступил к исполнению своих обязанностей, впрочем, так неохотно и вяло, что на чаевые от тех, кого он должен был обслуживать, ему вряд ли стоило рассчитывать.
Постепенно оделись и приготовились к выходу все пассажиры, кроме двух: той самой женщины, занимавшей 9 и 10 места, и мужчины из соседнего двойного купе 7–8.
Поскольку будить пассажиров являлось обязанностью проводника, которому, как любому представителю этой профессии, хотелось после прибытия в пункт назначения поскорее отделаться от путешественников, он постучал в обе двери, пассажиры за которыми предположительно спали. Дама откликнулась:
– Сейчас, сейчас.
Однако из номера 7–8 ответа не последовало.
Снова и снова проводник стучал и громко звал, но, не дождавшись ответа, наконец открыл дверь и вошел в купе.
К этому времени уже совсем рассвело. Шторки на окнах опущены не были, более того, одно узкое окно было открыто нараспашку, что позволяло в подробностях рассмотреть купе и все, что в нем находилось.
Пассажир лежал неподвижно на кровати. Быть может, он так крепко спал, что не услышал, как его звал проводник? Нет, он не просто спал. Неестественное положение конечностей, сведенные ноги, рука, безвольно, но закоченело свисающая с кровати, – все это указывало на более глубокий, вечный сон.
Человек был мертв. И умер он не естественной смертью.
Одного взгляда на запятнанную кровью постель, на зияющую на груди рану, на избитое, искаженное лицо было достаточно, чтобы открылась ужасающая истина.
Произошло убийство! Убийство самого отвратительного характера. Жертву убили ударом ножа в сердце.
С безумным, испуганным криком проводник выскочил из купе, и на взволнованные вопросы тех, кто оказался рядом с ним, смог лишь пролепетать срывающимся голосом:
– Там! Там! В купе.
Таким образом, факт убийства стал известен всем после личного осмотра, ибо все (даже единственная женщина появилась на секунду) заглянули туда, где лежало тело. Минут на десять или больше купе наполнилось возбужденной, жестикулирующей многоязычной толпой в полдюжины человек, одновременно разговаривающих на французском, английском и итальянском.
Первую попытку восстановить порядок предпринял высокий, статный мужчина средних лет с яркими глазами и резкими движениями, который отвел проводника в сторону и на хорошем, но с сильным английским акцентом, французском с напором произнес:
– Послушайте, вы обязаны что-то сделать. Никто не имеет права находиться сейчас в этом купе. Здесь могут быть следы… или улики… Ладно, не обращайте внимания, просто выведите отсюда людей. Будьте построже. Помните, вы будете отвечать перед законом.
Проводника передернуло, как и многих пассажиров, которые услышали последние слова англичанина.
Закон! Играть с ним не стоит нигде, а тем более во Франции, где господствует опасное убеждение, что каждый, кого можно более-менее обоснованно заподозрить в совершении преступления, считается виновным до тех пор, пока не будет доказано обратное.
Теперь все шесть пассажиров и проводник попали в категорию обвиняемых. Все они оказались под подозрением, они и только они, ибо убитого видели живым в Лароше, и преступник должен был сделать свое грязное дело после этого, во время движения поезда, другими словами, когда экспресс шел на полной скорости и никто не мог его покинуть, не рискуя при этом свернуть шею.
– Как же это неудобно для нас всех! – с горечью в голосе сказал высокий английский генерал по имени сэр Чарльз Коллингем своему брату священнику, вернувшись в свое купе и закрыв за собой дверь.
– Я так не думаю. Почему? – спросил преподобный Сайлас Коллингем, типичный английский церковник с обрамленным прямоугольными седыми бакенбардами румяным лицом, в черном саржевом костюме и с обязательным белым галстуком.
– Как почему? Разумеется, нас всех теперь задержат, а может, и арестуют… Задержат точно. Начнутся допросы, перекрестные допросы, запугивание… Знаю я эту французскую полицию и как они к людям относятся.
– Если нас остановят, я напишу в «Таймс», – воскликнул его брат, человек по профессии мирный, но наделенный желчным взглядом, указывавшим на взрывной характер.
– Конечно, пиши, мой дорогой Сайлас, при первой же возможности. Вот только возможность такая представится еще очень нескоро. Говорю тебе, это суровый край, и нас ждут большие неприятности. – С этими словами он, достав портсигар и спички, закурил и стал смотреть на медленно поднимающийся к потолку табачный дым со спокойствием старого ветерана, привычного стойко переносить любые превратности судьбы. – Я только надеюсь, что нас все же довезут до Парижа, – прибавил он страстным, однако не лишенным дурных предчувствий тоном. – Нет! Проклятье, мы сбавляем скорость!
– А что тут такого? Машинист, или начальник поезда, или, как там его называют, ведь должен узнать, что случилось.
– Разве ты не понимаешь? Пока поезд едет на полной скорости, с него никто не сойдет, а если скорость уменьшится, его можно покинуть.
– И кому понадобится его покидать?
– Не знаю, – довольно раздраженно бросил генерал. – Все равно мы уже останавливаемся.
Поезд остановился по сигналу тревоги, поданному кем-то из спального вагона, однако, кто именно его подал, установить было невозможно. Впрочем, это точно был не проводник, поскольку он крайне удивился, когда к нему пришел машинист.
– Как вы узнали? – спросил проводник.
– Узнал? Что узнал? Вы же сами меня остановили.
– Я не останавливал.
– Кто же тогда звонил?
– Я не звонил. Но хорошо, что вы пришли. Совершено преступление. Убийство.
– Боже правый! – воскликнул машинист, после чего бросился в вагон разбираться. Ему нужно было просто подтвердить факт убийства и принять все положенные меры предосторожности. Машинист, дородный, бесцеремонный и властный человек, деспотичный, преисполненный осознанием собственной значимости бездушный французский служака, знал, что делать (как он считал), и делал это без малейших колебаний и зазрений совести.
– Никто не должен выходить из вагона, – безапелляционно заявил он. – Ни сейчас, ни по прибытии на вокзал.
Раздавшийся было недовольный ропот он пресек сразу.
– Можете обращаться к парижским властям, они будут решать. У меня обязанности простые: задержать вас и поместить под наблюдение до принятия их решения.
Потом посмотрим. На этом все, господа, сударыня…
Со свойственной представителям его народности галантностью он поклонился женщине, появившейся у двери купе. Какую-то секунду она стояла и с видимым волнением прислушивалась, а потом, не сказав ни слова, ушла в свое купе и заперлась.
Сразу после этого по сигналу машиниста поезд тронулся и продолжил путь. Ехать оставалось недолго, и уже через полчаса на Лионском вокзале Парижа большая часть пассажиров (все, кроме путешествовавших в спальном вагоне) покинула римский экспресс и прошла через турникеты. Оставшимся было сказано не покидать свои места. Через какое-то время в вагон поднялась группа официальных лиц, и пассажирам велели выходить на платформу по одному, запретив, однако, брать с собой любые вещи. Все сумки, пледы и багаж должны были остаться в поезде. По очереди их в сопровождении конвоя провели в просторный, но совершенно пустой зал ожидания, явно специально подготовленный для них.
Там их рассадили на стулья, расставленные на большом расстоянии друг от друга, и строго запретили вступать в какие бы то ни было разговоры и даже обмениваться жестами. Этот приказ был подкреплен свирепого вида охранником в сине-красной форме, который встал перед ними, сложил на груди руки и, строго сдвинув брови и покусывая усы, принялся наблюдать за ними.
Последним в зал ввели проводника. С ним обращались так же, как с пассажирами, только строже. К нему приставили отдельного охранника, и вообще создавалось впечатление, что он находится под особым подозрением. Однако на нем это не сильно сказывалось, ибо, хотя остальные были явно очень огорчены происходящим и стали жертвой самых недобрых предчувствий, проводник сидел неподвижно, с отстраненным, вялым, равнодушным видом человека, которого только что разбудили и который не обращает внимания ни на что вокруг, потому что вот-вот снова заснет.
