Энн Перри - Смертная чаша весов
Фон Эмден посмотрел на Монка поверх стакана, слегка смущенно улыбаясь, и продолжил:
– Одна из фрейлин Ульрики – моя кузина. Она любит герцогиню и трепещет перед нею. По ее словам, на свете не существует ничего, что Ульрика не могла или не захотела бы сделать в интересах короны.
– Должно быть, когда Фридрих отказался от нее, это поразило ее в самое сердце, – вслух подумал детектив. – Но все же, по-видимому, существует одно препятствие, которое она не захотела преодолеть даже ради своей страны. Она не позволила бы Фридриху вернуться вместе с Гизелой, не смогла бы спрятать в карман свою ненависть, даже если бы это помогло в борьбе за независимость.
Стефан молча смотрел в бокал с вином. Мягкие солнечные лучи заливали светом и теплом всю площадь. Здесь свет солнца был совсем другим, не таким, как тот, что отражался в водах каналов. Ветерок опять стих.
– И это меня удивляет, – сказал наконец барон. – Это как-то не вяжется с ее характером. Ульрика не прощает обид, но она, кажется, стала бы желчь пить, если бы это пошло на пользу короне и династии. – Он отрывисто рассмеялся и добавил: – И один раз я видел, как она это делает.
Прием прошел великолепно: это был роскошный, прекрасный отблеск Высокого Возрождения. Уильям со Стефаном прибыли на торжество по водам Гранд-канала, когда стали сгущаться сумерки. Барки и пирсы были залиты светом факелов, отражавшимся в воде. Под веслами гондол и лодок отражение разбивалось на тысячи искр. Мягкий ночной воздух ласкал лицо…
На западе горизонт был уже абрикосово-смуглым, но небо над ним еще светлело выцветающей голубизной.
Резные, источенные временем фасады дворцов купались в золоте заката. В окнах салонов и бальных залов сияли, переливаясь, тысячи свечей.
По лону вод тихо и плавно скользили гондолы. Чернели силуэты кормчих, которые слегка покачивались, чтобы удержать равновесие. Гондольеры окликали друг друга, иногда обмениваясь приветствием, но чаще – затейливой сочной бранью. Монк не знал венецианский диалект, но тональность их речи улавливал хорошо.
Гондола, в которой он сидел, подплыла к подъезду дворца, и они с Эмденом высадились на площадку, освещенную факелами. Ветерок разносил запах дыма. Сыщику не хотелось входить. Канал так и кипел бьющей ключом, волшебной жизнью. Ничего подобного Монку еще не приходилось видеть. Даже в своем печальном, омраченном чужеземной оккупацией увядании Венеция сияла древней неповторимой славой – ведь ее камни ведали тяжелую поступь веков. Она была перекрестком мировой истории. Эта романтика древности обжигала сознание Монка. Почему-то он вдруг попытался представить, какой была бы Елена Троянская в старости. Не было бы румянца, крепости и упругости мышц – но ведь остались бы те же руки и ноги, те же глаза и знание, кем она была; знание, что такой она пребудет в вечности.
Стефану пришлось взять своего спутника под руку и почти силой втащить его под арочный свод входа, а затем провести по ступенькам в главный холл, простиравшийся во всю длину здания. Он весь был заполнен людьми, которые смеялись и разговаривали. Холл сверкал множеством огней, отражавшихся в хрустале, в белизне скатертей, на женских плечах и в сиянии поистине царственного изобилия драгоценностей. Туалеты дам блистали великолепием, и каждый из них стоил больше, чем Уильям мог заработать за десять лет. Повсюду были шелка, бархат, кружева, парча и жемчуг.
Сыщик вдруг понял, что улыбается, и ему пришла в голову неожиданная мысль: «А вдруг здесь есть легендарные люди, чьи мысли и страсти стали достоянием человечества и вдохновляют мировую культуру?» Он непроизвольно выпрямился. Уильям и сам производил очень выгодное впечатление, а черный цвет был ему к лицу. Монк был хорошего роста и обладал той элегантной худощавостью, которой, как он знал, завидовали мужчины и которую женщины считали более привлекательной, чем хотели себе в том признаться. Детектив не помнил, как использовал свои достоинства в прошлом, к добру или к худу, но сейчас мысли о них приятно возбуждали его.
Он полагал, что здесь нет никого из знакомых ему людей, кроме Стефана, но внезапно справа засмеялась женщина, и когда Уильям обернулся, он увидел изящное, весело-капризное, как у эльфа, личико Эвелины фон Зейдлиц. Детектив ощутил радостный толчок, почти физическое тепло, вспомнив про сад и розы и прикосновение ее пальцев к его руке. Да, необходимо опять с нею встретиться и подольше поговорить. Таким образом он еще что-нибудь узнает о Гизеле! Он должен этого добиться.
Почти два часа ушло на знакомства, банальные разговоры и самые утонченные вина и кушанья, прежде чем детективу удалось остаться наедине с Эвелиной на балконе, выходящем на канал. Несколько минут он простоял, глядя, как свет играет на лице молодой женщины и как смеются ее глаза, любуясь изгибом ее губ… И вдруг с неприятным чувством вспомнил, что он не мог бы стоять здесь и вообще присутствовать на этом званом вечере, если б за это не заплатила Зора фон Рюстов, и что привел его сюда ее друг Стефан, верящий в искренность намерений графини, причем привел с определенной целью. Он никогда бы не попал сюда просто как Уильям Монк, родившийся в рыбацкой деревушке Нортумберленда, чей отец делал лодки и ничего не читал, кроме Библии; он всего лишь частный детектив, расследующий грехи и проблемы других людей.
И сыщик заставил себя мысленно отвлечься от смеха, музыки и многоцветья красок.
– Как же, наверное, ужасно потерять все это вдруг, за несколько часов, – сказал он, глядя на бальную залу поверх головы Эвелины.
– Потерять все? – Она недоуменно наморщила лоб. – Да, Венеция дряхлеет и разрушается, и на каждом углу здесь австрийские солдаты. Знаете, вчера один мой знакомый прогуливался по Лидо, и его под угрозой оружия заставили уйти. Можете представить?
Голос фон Зейдлиц зазвенел от негодования.
– Но Венеция не канет в воды в одночасье, уверяю вас! – воскликнула она и хихикнула. – Вы же не думаете, что всех нас постигнет участь Атлантиды? Или Содома и Гоморры, погибших от гнева Господня?
Она круто повернулась к детективу – так, что юбка взметнулась вокруг ее ног, а кружево зацепилось за ткань его брюк. Уильям даже на расстоянии шага чувствовал аромат ее волос и исходившее от нее слабое тепло.
– Я, конечно, не вижу никаких роковых надписей на стенах, – весело щебетала она, глядя на буйство красок. – Вы не думаете, что было бы только справедливо со стороны высших сил предупредить нас заранее?
– Я имел в виду принцессу Гизелу. – Монк снова с усилием вернул свое внимание к делу. Настоящее слишком властно взывало к его чувствам своей яркостью и необычностью. Он до отчаяния остро ощущал близость Эвелины. – Ведь в какой-то момент она уже поверила, что Фридрих выздоравливает, – добавил он поспешно. – Да и все вы поверили, правда?
– О да! – Широко раскрыв карие глаза, фон Зейдлиц посмотрела на собеседника. – Нам казалось, что он очень быстро идет на поправку.
– А вы его видели?
– Нет. Но Рольф видел. И говорил тогда, что Фридриху намного лучше. Он не мог как следует двигаться, но уже сидел и разговаривал и сам сказал, что чувствует себя намного лучше.
– Достаточно хорошо, чтобы вернуться домой?
– О! – понимающе протянула дама. – Вы подумали, что Рольф стал убеждать его вернуться, а Гизела подслушала их разговор и решила, что Фридрих захочет это сделать? Но я совершенно уверена, что вы ошибаетесь.
Она откинулась немного назад, держась за перила балкона. Поза эта была слегка вызывающей, явно обрисовывающей линии ее тела.
– Никто из хорошо знавших их не мог и помыслить, что Фридрих уедет без нее, – добавила она. Смех ее оборвался, и лицо приняло несколько грустное выражение. – Люди, так любящие друг друга, не могут разлучаться. Он бы просто не смог без нее жить, а она – без него.
Эвелина повернулась почти в профиль к Монку, и теперь он видел ее тонкий, слегка вздернутый носик и густую тень ресниц на гладкой щеке. Она рассеянно смотрела на шумную толпу болтающих гостей – с их голосами мешались звуки скрипок и деревянных духовых инструментов.
– Припоминаю, когда в здешнем театре Ла Фениче давали одну из новых опер Джузеппе Верди… О средневековых политических страстях в Генуе. Вся обстановка очень напоминала здешнюю. И такое же изобилие воды. То было десять лет назад, – стала рассказывать Зейдлиц и повела плечами. – Конечно, теперь театр закрыт. Не думаю, что вы обратили на это внимание, но здесь больше не бывает карнавалов, и все венецианские аристократы переехали в загородные резиденции. Они не хотят присутствовать на официальных приемах, которые устраивают австрийские власти. Не знаю почему: то ли так сильно ненавидят австрийцев, то ли опасаются обструкции со стороны националистов.
– Обструкций националистов? – переспросил Уильям с любопытством, все еще вглядываясь в игру света на лице красавицы. – Вы хотите сказать, что здесь существует национальное движение, достаточно сильное, которое преследует людей, открыто принимающих установления оккупационной администрации?
