Софи Ханна - Эркюль Пуаро и Убийства под монограммой
– Месье Пуаро? Добро пожаловать. Вижу, вы привели с собой полисмена. Должна сказать, все это довольно необычно.
В горле у Стэнли Бира что-то хрюкнуло, и он покраснел как свекла. Нэнси Дьюкейн была необыкновенно красивой женщиной, с персиковым цветом лица, сияющими темными волосами и синими глазами с длинными ресницами. На вид ей было лет около сорока, ее стильное платье отливало всеми оттенками павлиньего пера. Впервые в жизни Пуаро оказался не самым элегантным человеком в компании.
– Очень рад встрече с вами, мадам Дьюкейн. – Он поклонился. – Я поклонник вашего художественного таланта. За последние годы я имел счастье видеть одну или две ваши работы на выставках. Вы обладаете редчайшим даром.
– Спасибо. Вы очень добры. Табита возьмет у вас пальто и шляпы, если не возражаете, и мы перейдем в более уютное место для разговора. Вам чаю или кофе?
– Non, merci.
– Хорошо. Идемте.
Они перешли в небольшую гостиную, в которой я, к счастью, не был, а только слышал о ней от Пуаро. Она была полна портретов – так и вижу, как они таращатся на меня со стен…
Пуаро спросил, все ли работы принадлежат кисти самой Нэнси.
– О нет, – сказала она. – Здесь совсем немного моих. Я часто продаю свои работы и так же часто приобретаю чужие – по-моему, это нормально. Живопись – моя страсть.
– И моя также, – сообщил ей Пуаро.
– Смотреть только на свои полотна, по-моему, невыносимо грустно. Каждый раз, вешая у себя картину другого художника, я радуюсь, как будто приобретаю нового друга.
– D’accord. Вы все очень понятно объясняете.
Когда все сели, Нэнси сказала:
– Могу ли я перейти сразу к делу и спросить, что привело вас ко мне? По телефону вы сказали, что хотите провести в моем доме обыск. Пожалуйста, я не против, только зачем это нужно?
– Возможно, вы уже читали в газетах, мадам, что в прошлый четверг вечером в отеле «Блоксхэм» были убиты трое постояльцев.
– В «Блоксхэме»? – Нэнси засмеялась. Вдруг ее лицо погрустнело. – О господи, вы это серьезно? Трое? Вы уверены? Я всегда думала, что «Блоксхэм» – превосходное место. Просто не могу представить, чтобы там кого-то убили.
– Значит, вы знаете этот отель?
– О да. Я часто пью там чай. Лаццари, их управляющий, такой милый. А еще у них пекут замечательные булочки – лучшие в Лондоне. Мне так жаль… – Она помолчала. – Извините, глупо говорить о каких-то булочках, когда убиты трое людей. Ужасно. Только я не понимаю, какое отношение это имеет ко мне.
– Так, значит, вы не читали об этом в газетах? – повторил Пуаро.
– Нет. – Нэнси Дьюкейн поджала губы. – Я не читаю газет и не держу их у себя в доме. В них полно всяких несчастий. А я не люблю несчастья.
– Значит, вы не знаете имен убитых?
– Нет. И знать не хочу. – Нэнси вздрогнула.
– К сожалению, мне придется сообщить их вам, хотите вы того или нет. Их звали Харриет Сиппель, Ида Грэнсбери и Ричард Негус.
– О, нет, нет. О, месье Пуаро! – Нэнси прижала ко рту ладонь.
Около минуты она не могла говорить, наконец сказала:
– Это не шутка, нет? Пожалуйста, скажите, что вы пошутили.
– Это не шутка. Простите меня, мадам. Я огорчил вас.
– Это их имена меня огорчили. Мне нет дела, живы они или умерли, я все равно не хочу думать о них. Понимаете, стремление избежать столкновения с неприятным свойственно всем, хотя это и не всегда удается, а я… я более чувствительна ко всему неприятному, чем многие.
– Вы много страдали в жизни?
– Я не желаю обсуждать свою частную жизнь. – Нэнси отвернулась.
Скажи ей Пуаро в тот момент, что его намерения в этом отношении прямо противоположны ее чувствам, вряд ли бы это помогло. Проникать в тайны частной жизни совершенно незнакомых ему людей, с которыми он к тому же никогда не встретится снова, было его страстью.
Но он воздержался и сказал следующее:
– Тогда давайте вернемся к полицейскому расследованию, которое привело меня сюда. Итак, имена трех жертв убийства вам знакомы?
Нэнси кивнула.
– Раньше я жила в деревне под названием Грейт-Холлинг, это в Калвер-Вэлли. Вы наверняка о ней не слышали. Никто не слышал. Харриет, Ида и Ричард были моими соседями. Но я уже много лет их не видела и ничего о них не знаю. С тринадцатого года, когда я переехала в Лондон. Неужели их вправду убили?
– Oui, мадам.
– В отеле «Блоксхэм»? Но что они там делали? Как оказались в Лондоне?
– Это как раз те вопросы, на которые у меня пока нет ответа, – сказал ей Пуаро.
– Но это же бессмысленно, убивать их. – Нэнси вскочила со стула и заходила от стены к двери и обратно. – Единственный человек, который мог бы это сделать, этого не делал!
– Кто этот человек?
– О, не обращайте на меня внимания. – Нэнси вернулась к стулу и снова села. – Простите. Ваша новость потрясла меня, как видите. Я ничем не могу вам помочь. И… не сочтите за грубость, но сейчас вам лучше уйти.
– Вы имели в виду себя, мадам, говоря о том единственном человеке, который мог совершить эти убийства? Но вы этого не делали?
– Нет… – Нэнси произнесла это медленно, но ее глаза метались по комнате. – А, теперь я поняла, о чем вы. До вас дошла какая-нибудь сплетня, вот вы и решили, что это я их убила. И поэтому вы хотите обыскать мой дом. Но я никого не убивала. Ищите сколько хотите, месье Пуаро. Скажите Табите, пусть она покажет вам все комнаты – их так много, что, если вас никто не будет сопровождать, вы пропустите одну из них.
– Благодарю вас, мадам.
– Вы не найдете ничего, что может бросить на меня тень, потому что ничего такого здесь нет. Однако лучше бы вам уйти. Сказать вам не могу, до какой степени вы меня расстроили.
Стэнли Бир встал, сказав:
– Я начну. Спасибо за содействие, миссис Дьюкейн. – Он вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.
– Вы ведь умны, не так ли? – спросила Нэнси Дьюкейн у Пуаро таким тоном, словно это было очко не в его пользу. – Да, вы именно так умны, как говорят о вас люди. Я вижу это по вашим глазам.
– Многие считают, что у меня превосходный ум, oui.
– Как гордо вы об этом говорите. А по-моему, превосходный ум ничего не стоит, если при нем нет столь же превосходного сердца.
– Naturellement[40]. Как любители великого искусства, мы с вами обязаны верить в это. Искусство говорит душе и сердцу значительно больше, чем уму.
– Согласна, – ответила Нэнси тихо. – Знаете, месье Пуаро, ваши глаза… в них виден не просто ум. В них мудрость. Они заглядывают глубоко назад. О, вы, конечно, не можете знать, что я имею в виду, но это правда. Они прекрасно смотрелись бы на портрете, но я уже никогда не смогу нарисовать вас, не теперь, не после того, как вы принесли в мой дом эти ужасные имена.
– Я сожалею.
– Это ваша вина, – без обиняков заявила Нэнси. Она сцепила ладони. – О, наверное, я могу сказать вам: да, это о себе я говорила прежде. Я – та, кто мог бы убить Харриет, Иду и Ричарда, но, как вы уже слышали от меня самой, я этого не делала. Поэтому я не понимаю, что могло случиться.
– Они вам не нравились?
– Я их ненавидела. Сколько раз я желала им смерти. О боже! – Нэнси вдруг прижала к щекам ладони. – Неужели они и вправду умерли? Полагаю, я должна испытывать радость или хотя бы облегчение. Я хочу радоваться, но я не могу радоваться, стоит мне только подумать о Харриет, Иде и Ричарде. Какая злая ирония, правда?
– За что вы их так не любили?
– Я не желаю об этом говорить.
– Мадам, я не стал бы спрашивать, если бы не считал это необходимым.
– И тем не менее я не желаю вам отвечать.
Пуаро вздохнул.
– Где вы были в прошлый четверг вечером, от семи пятнадцати до восьми часов?
Нэнси нахмурилась.
– Представления не имею. Хватит с меня того, что приходится помнить, что и когда я делаю на этой неделе. Хотя подождите. Четверг, конечно. Я была здесь, в доме через дорогу, у моей подруги Луизы. Луизы Уоллес. Накануне я как раз дописала ее портрет и в тот вечер перенесла его к ним и осталась на ужин. Я была у них примерно с шести и до десяти. Просидела бы и дольше, если бы мужа Луизы, Сент-Джона, не было дома. Жуткий сноб. Сама Луиза такая милая, ни в ком не видит недостатков – вы наверняка встречали таких людей. Она считает, что раз мы с Сент-Джоном оба занимаемся живописью, то должны обожать друг друга, но я его терпеть не могу. Он уверен, что его тип живописи превосходит мой, и никогда не упускает возможности напомнить мне об этом. Трава и рыба – вот что он рисует. Старые засохшие листья и белоглазая селедка и треска!
– Он рисует картины на темы ботаники и зоологии?
– Мне неинтересен художник, ни разу не изобразивший человеческого лица, – сказала Нэнси решительно. – Мне очень жаль, но так оно и есть. Сент-Джон говорит, что нельзя нарисовать человеческое лицо, не рассказав при этом историю, а начав рассказывать историю, художник неизбежно искажает визуальную информацию, или что-то в этом духе. Но что плохого в историях?
– А история Сент-Джона Уоллеса о вечере прошлого четверга совпадает с вашей? – спросил Пуаро. – Он подтвердит, что вы пробыли в его доме с шести часов вечера почти до десяти?
