Мотылек в бамбуковой листве - Ян Михайлович Ворожцов
– Пожалуй, неплохо бы, – сказал Данила.
– И ведь, судя по всему, Глеб – был тот, кто первым подъезд покинул, – подытожил Ламасов, – я убежден, что он первый!
– Ну, возвращаемся?
Варфоломей хлопнул себя ладонями по коленям:
– Давай, заводи! – закатал рукав и посмотрел на часы, – в ближайшее время от экспертно-криминалистического центра уже должны прийти заключения по пальцам из квартиры Ефремова… фу, духота нестерпимая! – Варфоломей покрутил ручку, опуская стекло, – и неизвестно пока, что там по гильзе – если пустышка, отправим на учет и сопоставим по массиву гильз с мест преступлений, может быть, факты применения оружия по региону уже всплывали и до дела Ефремова!
На ярко-желтом, как пчела в приглушенном свете фонарей, милиционерском ВАЗ-2101 выехали они на проезжую часть.
– Кто Ефремова убил, – сказал Ламасов, – роковую ошибку допустил! Когда Ефремова убил. Мне хочется его поймать – и я это сделаю с твоей, следователь Крещеный, помощью, и до того, желательно, как Егора Епифановича во прахи сырой земли возвратят. Иначе, если убийца его разгуливать будет на свободе, то похороны Ефремова останутся незавершенными. А я не люблю оставлять дела незавершенными. И я не оставлю.
Глеб вслушивался в равномерные, успокаивающе-медленные, пульсирующие, один на другой наваливающиеся гудки в перфорированной темно-красной трубке – остаточный электростатический стрекот в микрофоне. Пальцем Глеб опустил рычажки – он стоял, опершись локтем на тумбочку, во рту пересохло, а все тело – зыбкая пустота, сформированная сумасшедшими ударами сердца. Глеба затошнило, вспотел лоб, и он ощутил – поднялась до невероятного градуса температура тела, футболка насквозь промокла, и в ноздри ударил резкий неприятный запах пота, а босые ступни – приклеились к линолеумному полу. Ему захотелось, чтобы все прекратилось!
Ему хотелось, чтобы каждый получил то, что ему полагается, чтобы Акстафой получил то, что полагается Акстафою, Юля Лукьяновна то, что полагается Юле Лукьяновне, а Ламасов и Крещеный – то, что полагается Ламасову и Крещеному! И все то, что было определенным свыше – сделалось определенным и здесь!
Глеб с трудом, вяло, дошагал до кухни, открыл морозильник рефрижератора и сунулся лицом в отрезвляющую прохладу, а затем вернулся к телефону и сделал, как собирался – позвонил отцу.
– Кто это? – настороженно спросил Акстафой.
– Пап, это Глеб.
– Глеб, ты дома?
– Да, мать мне сказала, что ты звонил.
– Куда звонил?
– Сюда к нам.
– Когда?
– Вечером, – напомнил Глеб.
– Я ей не звонил – это она мне.
– Мне из милиции звонили.
– Кто?
– Лейтенант Ламасов.
– Когда? Давно?
– Вот только что.
– Он у меня о тебе спрашивал, – сказал Акстафой, – я весь на нервах! Меня уже как бритвой режут…
– А он у меня о тебе спрашивал, – ответил Глеб.
– Что спрашивал?
– Всякое по мелочи.
– Он тебя не принуждал ни к чему?
– А к чему он меня принуждать мог?!
– Вот я у тебя и спрашиваю!
– Он только проблемами твоими интересовался.
– Какими проблемами?
– Финансовыми, кто и что.
– А ты ему что?
– Я ему имена из твоего списка продиктовал.
– Надо тебе было Ламасова этого – куда подальше послать!
– Почему?
– У нас в доме мужика застрелили из ружья – Ефремова, а он ветераном войны оказался! – и теперь мне шагу не ступить!
– В смысле?
– Не заморачивайся, Глеб, – ответил Акстафой, – у кого нынче проблем финансовых нет? У всех проблемы – и что с того?!
– Вот опять! – прорычал Глеб.
– Что опять?
– Ты себя послушай, пап!
– А я что не то сказал – ты меня прости, Глеб! – мне голову эти мусора, сатрапы эти трижды проклятые, совсем заморочили, я на них жалобу… и не пойму, я у этого мясника красноперого, у ментяры этого вшивого, в убийстве Ефремова, что ли, главный подозреваемый!? Видимо, не к кому ему подкопаться больше! Фигурантов-то нет, только Акстафой – не тухлый вариант! А я ему, дурак, доверился – я ему пистолет с места преступления вернул в руки, а теперь, поди, сволочь эта меня зароет заживо с уликой такой! Будет говорить, что ружьишко у меня в руках было – подыщут, подбросят, подставят меня – кто их знает, гадов!
– Будь я им, тоже подозревал бы тебя, – сказал Глеб.
– Это еще почему?
– А ты сам подумай! Хотя бы о словах своих – думал ты!?
– Ну, если я тебя обидел чем – то прости.
– За что?
– Откуда мне знать?!
– Ты даже не понимаешь, за что извиняешься!
– Я просто не пойму, – растерялся Акстафой, – и ты меня в ту же яму волочишь – вы будто бы сговорились против меня все, как свора диких собак набросились на меня – а я-то причем!?
– Пап, послушай.
– Ну, я слушаю!
– Я тебя хочу попросить.
– Что?
– Обещай, что мою просьбу выполнишь!
– А что у тебя за просьба?
– Ты обещай мне, клянись – что выполнишь!
– Не могу я, пока не пойму, о чем речь идет.
– Со своими долгами расплатись – пока не поздно. Со всеми, которые на тебе – и на нас с матерью! – мертвым грузом висят.
– Глеб…
– Что – Глеб!? Ты долги выплатишь?!
– Откуда я деньги-то возьму, а?
– Как это – откуда ты возьмешь?
– Вот именно – неоткуда! У меня карманы, понимаешь ли, это не бездонные мешки, напичканные долларовым купюрами!
– А на кой черт ты одалживался у людей, если понимал, что не сможешь или просто-напросто не захочешь платить им?!
– На кой черт? – удивился Акстафой, – потому что деньги мне нужны – нам, тебе и матери твоей! – жить-то надо! У мамаши твоей такие аппетиты по молодости были, что не напасешься, ей бы квартиру – попросторнее! – а шмотки ей – поярче! Да и ты, в конце концов, рос! У тебя свои нужды имелись. Еду и одежду, думаешь, мы на что оплачивали? За квартиру? Не из воздуха у нас деньги материализовывались в кошельках ведь!? Сам подумай, мы в платном мире живем – тут на хлебе и воде не протянешь, да и они – не со скатерти-самобранки! Люди трудятся, чтобы все это произвести, а труды их – стоят
