Гастон Леру - Дама в черном

Но вот я освободился от этого ощущения и вздохнул свободно. Взгляд отпустил меня. Еще один облегченный вздох прозвучал с моим в унисон. Рультабиль ли это или Дама в черном, ощущавшие на себе, как и я, давящую тяжесть этого взора?

Старый Боб сказал как ни в чем не бывало:

— Князь, я не верю, что ваша кость середины четвертичного периода…

И все темные очки разом зашевелились, наваждение исчезло.

Рультабиль поднялся и сделал мне знак. Я присоединился к нему в нашем «зале заседаний». Как только мы остались одни, он закрыл дверь.

— Ну что, вы почувствовали? — спросил Рультабиль.

— Он здесь, он здесь! — пробормотал я, задыхаясь от волнения, — если мы только не сошли с ума все разом.

Помолчав, я продолжал уже более спокойно:

— Знаете, Рультабиль, это вполне возможно, что мы сходим с ума. Неотвязные мысли о Ларсане кого хотите сведут в сумасшедший дом, друг мой. Всего лишь два дня, как мы в замке, и посмотрите, в каком состоянии.

Но Рультабиль перебил меня:

— Нет, нет, я его чувствую! Он здесь. Я касался его! Но где? Когда? Нет, я не должен покидать замка. Не должен попадаться в ловушку. Я не буду искать его вне замка, хотя и видел за пределами стен. Да вы и сами его там видели.

Затем он успокоился, нахмурил брови, зажег свою трубку и сказал, как в те счастливые дни, когда печальное родство с господином Дарзаком не волновало еще его разум переживаниями сердца:

— Будем размышлять.

И он вернулся к тому доводу, которым уже пользовался и который без конца повторял, чтобы не соблазниться видимой стороной вещей и событий: «Не следует никогда искать Ларсана там, где он объявился, поищем его лучше там, где он прячется».

Затем дополнительно последовало следующее соображение: «Он хочет убедить нас в том, что находится там, где показывается, чтобы его не видели там, где он находится».

— Ох уж эта внешняя сторона вещей, — продолжал Рультабиль, — видите ли, Сэнклер, бывают моменты, когда для того, чтобы рассуждать, я желал бы ослепнуть. Ослепнем же, Сэнклер хотя бы на пять минут, и быть может, мы увидим все более ясно.

Он положил трубку на стол и закрыл лицо руками.

— Итак, — сказал он, — я никого не вижу. Перечислите мне, Сэнклер, тех, кто находится внутри этих каменных стен.

— Кого я вижу внутри этих каменных стен? — с недоумением повторил я.

— Нет, нет, у вас нет глаз, и вы ничего не можете видеть. Перечислите не видя. Перечислите всех.

— Ну, во-первых, это мы с вами, — ответил я, начиная понимать, куда он клонит.

— Очень хорошо.

— Но ни вы, ни я не являемся Ларсаном.

— Почему? Говорите! Я требую, чтобы вы мне сказали почему. Я допускаю, что я не Ларсан. Я уверен в этом, ибо я Рультабиль. Но объясните, почему вы не Ларсан.

— Потому что вы бы это увидели.

— Несчастный, — прорычал Рультабиль, еще сильнее прижимая ладони к лицу, — у меня нет глаз, и я вас не вижу. Если бы Жарри из бригады по борьбе с азартными играми не видел в казино Трувиля графа Мопа своими собственными глазами, то поклялся бы всем своим здравым смыслом, что за карты уселся Бальмейер. Если бы инспектор Нобле не опознал виконта Друз д'Ослона в человеке, с которым встретился лицом к лицу, то поклялся бы, что человек, которого он собирался арестовать, но не арестовал, был Бальмейер. Если бы инспектор Жиро, который знал графа Мотевиля, как вы знаете меня, не видел бы его однажды на скачках в Лоншане, беседующим с двумя своими друзьями, я повторяю, если бы он совершенно ясно не видел графа Монтевиля, он арестовал бы Бальмейера! Увы, Сэнклер, — прибавил молодой человек глухим и дрожащим голосом, — мой отец родился раньше меня, и надо быть весьма искушенным, чтобы его задержать!

Это было сказано с таким отчаянием, что я вознес руки к небу, но Рультабиль не видел моего жеста, так как ничего больше не желал видеть.

— Нет, нет, — повторил он, — не следует никого видеть, ни вас, ни профессора Станжерсона, ни господина Дарзака, ни Артура Ранса, ни Старого Боба, ни князя Галича. Постараемся лишь понять, почему ни один из них не может быть Ларсаном. Только тогда я вздохну свободно среди этих каменных стен.

Под сводами арки раздавались мерные шаги Маттони, несшего свое дежурство.

— Ну, а слуги? — спросил я с сомнением, — а Маттони? А другие?

— Знаю, знаю, но я уверен, что они не покидали замка в тот момент, когда Ларсан явился Дарзакам на вокзале в Бурге.

— Признайтесь, — сказал я, — вы не занимаетесь ими еще и потому, что они не скрывались только что за темными очками.

— Молчите, Сэнклер, молчите! — воскликнул Рультабиль и даже топнул ногой от гнева. — Вы расстраиваете меня еще больше, чем моя мать.

Эта неожиданная фраза поразила меня. Я решился было расспросить его о состоянии Дамы в черном, но он уже успокоился и продолжал:

— Первое: Сэнклер не является Ларсаном, потому что находился со мной в Трепоре, когда Ларсан был в Бурге.

Второе: профессор Станжерсон не является Ларсаном, потому что ехал из Дижона в Лион, когда Ларсан находился в Бурге. И действительно, прибыв в Лион на минуту раньше профессора, Дарзаки видели его выходящим из поезда. Но все другие могли в этот момент находиться в Бурге и, значит, могут быть Ларсаном.

Во-первых, там был Робер Дарзак. Затем, Артур Ранс отсутствовал два дня подряд перед приездом профессора и Дарзаков. Он объявился лишь в Ментоне, чтобы их встретить. Госпожа Эдит в ответ на мои вопросы сообщила, что ее муж уезжал на два дня по каким-то делам. Старый Боб находился в Париже. Наконец князь Галич: и того не видели ни в пещерах, ни вне его замечательных садов. Займемся вначале господином Дарзаком.

— Рультабиль, — воскликнул я, — это бесчестно!

— Я это знаю.

— И это глупость.

— И это я тоже знаю… но почему?

— Потому что, — ответил я вне себя, — Ларсан, может быть, гениален. Он способен обмануть полицейского, журналиста, репортера, даже Рультабиля. Он может обмануть девушку, выдавая себя за ее отца, но никогда не обманет женщины, выдавая себя за ее жениха. Матильда Станжерсон знала Робера Дарзака задолго до того, как под руку с ним переступила порог замка Геркулес.

— Причем, она знала также и Ларсана, — прибавил Рультабиль. — Да, мой друг, ваши рассуждения весьма справедливы, но, зная, до каких пределов простирается гений моего отца, я предпочел бы базироваться на более солидных аргументах. Если бы Робер Дарзак был Ларсаном, то Ларсан не стал бы несколько раз показываться перед Матильдой Станжерсон, ибо именно появление Ларсана похищает Матильду Станжерсон у Робера Дарзака.

— Зачем столько рассуждений, — заметил я, — когда достаточно просто оглянуться вокруг. Откройте глаза, Рультабиль.

И он открыл их.

— На кого? — спросил мой друг с беспримерной горечью. — На князя Галича?

— Почему бы и нет? Он нравится вам, этот властитель черноземных земель, распевающий литовские песни?

— Не слишком, — ответил Рультабиль, усмехнувшись, — но он нравится госпоже Эдит.

Я сжал кулаки, но Рультабиль не обратил на это внимания.

— Князь Галич эмигрант, и не интересует меня, — спокойно сказал он.

— Вы уверены? Кто вам сказал?

— Жена Бернье знает одну из трех маленьких старушек, о которых нам рассказала за завтраком госпожа Эдит. Я навел кое-какие справки. Это мать одного из трех революционеров, повешенных в Казани. Они собирались убить императора. Я видел фотографии этих несчастных. Две другие старушки — матери остальных. Никакого интереса, — закончил Рультабиль.

— Вы не теряете времени, — восхищенно признался я.

— Но и тот, другой, тоже, — проворчал он.

— А Старый Боб? — начал я вновь.

— Нет, мой дорогой, нет! — простонал Рультабиль почти с бешенством. — Это не он. Вы увидели его парик, не так ли? Поверьте же наконец, что если мой отец вздумает надеть парик, то этого никто не заметит.

Он сказал это так возмущенно, что я обиделся и решил уйти, но он остановил меня:

— А почему вы ничего не говорите об Артуре Рансе?

— О, этот не изменился, — ответил я.

— Опять глаза, берегитесь своих глаз, Сэнклер, — сказал он и удалился, пожав мне руку.

Я задержался еще на мгновение, раздумывая… о чем? О том, что, пожалуй, не прав, утверждая, что Артур Ранс не изменился. Во-первых, он отпустил усы, что несвойственно для американца. Затем, он носит теперь более длинные волосы с прядью на лоб. И потом, я его два года не видел, а за два года человек всегда меняется. А то, что Артур Ранс, ничего, кроме спиртного, не признававший, пьет теперь только воду? Но тогда… что же госпожа Эдит? Ах, неужели я схожу с ума? Почему я говорю тоже? Тоже, как Дама в черном? Как Рультабиль? Разве я не считаю, что Рультабиль становится не вполне нормальным? Дама в черном просто околдовала нас, потому что она живет в постоянном страхе от своих воспоминаний, а мы дрожим от страха с ней вместе. Страх заразителен, как холера.