Дороти Сэйерс - Возвращение в Оксфорд
Мысленно возвращаясь к своей поездке в Оксфорд, Гарриет осознала, что эта поездка выбила ее из колеи. Она уже смирилась было с неизбежным присутствием Уимзи в ее жизни — как смирилась бы с присутствием динамита на военном заводе. Но в Оксфорде она обнаружила, что само имя его до сих пор взрывоопасно — что стоит посторонним сказать о нем слово, не важно, в порицание или в похвалу, в ней тут же вскипает ярость. Все это рождало страх: а ну как динамит есть динамит, каким бы безобидным он ни казался в силу привычки?
В гостиной на каминной полке лежала записка, испещренная мелким неразборчивым почерком Питера. Записка извещала, что по просьбе старшего инспектора Паркера Уимзи покидает Лондон и едет на север страны расследовать какое-то убийство. Поэтому он с сожалением сообщает, что не сможет встретиться с Гарриет на этой неделе. Не соблаговолит ли она оказать ему любезность и найти применение билетам, которые иначе пропадут?
Гарриет поджала губы, обдумывая последнюю дипломатически-осторожную фразу. После того скандального случая, еще в первый год их знакомства, когда он посмел послать ей подарок на Рождество, а она в порыве оскорбленного самолюбия вернула этот подарок с язвительной отповедью, Питер тщательно следил за тем, чтобы не дарить ей ничего материального. Исчезни он с лица земли — ничто среди ее вещей не напомнило бы о нем. Теперь же она в задумчивости разглядывала билеты. Можно отдать их кому-нибудь или пойти самой и пригласить подругу. Но ей не очень-то хотелось сидеть весь спектакль рядом с призраком Банко,[82] оспаривающим соседнее место. В итоге она вложила билеты в конверт, чтобы послать той семейной паре, которая возила ее в Аскот, затем порвала и выбросила записку. С призраком Банко было покончено. Гарриет вздохнула свободнее и перешла к следующей заботе.
Нужно было подготовить к переизданию три старых романа. Перечитывать собственные сочинения — занятие не самое вдохновляющее, и к концу чтения Гарриет была изнурена и недовольна собой. Нет, написано-то хорошо, а если рассматривать эти книги как интеллектуальное упражнение — и вовсе отлично. Но чего-то в них не хватало: теперь, при повторном чтении, складывалось впечатление, будто бы автор намеренно отгораживается от собственных чувств и взглядов. Неприятно было перечитывать сцену, где два ее героя спорили, остроумно и поверхностно, о семейной жизни. Сцена вышла бы куда лучше, если бы она не боялась выдать себя. Но ей мешало чувство, что она и так слишком увязла в гуще событий, слишком вовлечена в происходящее, никак не справится с назойливой, бесцеремонной реальностью. Если бы только она сумела отстраниться от себя самой, к ней бы вернулись и уверенность и самообладание. Все-таки, при всех оговорках, блаженны ученые: это у них «око просто»,[83] они видят лишь свой предмет, не отвлекаясь на сучки и бревна в своем глазу, на свою частную жизнь.
— Частную, как же! — пробормотала Гарриет, раздраженно заворачивая гранки в оберточную бумагу. — Разве скроешься от посторонних глаз?
Ты не одна и в час, когда одна.О, как мне стать отдельным от тебя![84]
Она была несказанно рада, что избавилась от билетов.
Так что когда Уимзи вернулся наконец из своей северной экспедиции, Гарриет была настроена воинственно. На этот раз он пригласил ее отужинать в клубе «Эгоист» — необычный для него выбор. Встретиться условились воскресным вечером, в их распоряжении был отдельный зал. Гарриет рассказала о своей поездке в Оксфорд, не преминув огласить список выпускниц, чьи выдающиеся способности совершенно увяли в замужестве. Он миролюбиво с ней согласился — да, такое и в самом деле бывает — и упомянул какого-то талантливого художника, переродившегося под влиянием честолюбивой жены и начавшего бездумно штамповать академические портреты.
— Иногда, конечно, — бесстрастно продолжал Уимзи, — дело в ревности или эгоизме. Но чаще всего это просто глупость. Они ничего такого не хотят. Удивительно, сколь мало людей вообще хотят от своих действий чего-то определенного.
— А по-моему, супруги и не могут вести себя иначе, чего бы они там ни хотели. Проблема в самом влиянии чужой личности. В этом все зло.
— Да. Благие намерения — не гарантия безопасности. Впрочем, гарантий ведь вообще нет. Вы, конечно, можете заявить, что не намерены иметь никакого отношения к чужой душе. Но вы уже имеете к ней отношение — просто потому, что существуете. А не существовать довольно трудно с чисто практической точки зрения. Иными словами, все мы уже есть — вопрос, что с этим делать.
— Ну, пожалуй, некоторые люди сами считают личные отношения главным делом жизни. Что ж, их право. Но как быть с остальными?
— Ужасно неудобно, правда? — подхватил он с оживлением, которое разозлило Гарриет. — Как вы думаете, может, им вообще исключить любые человеческие отношения? Это довольно затруднительно. Как нарочно, на пути встанет какой-нибудь мясник, или булочник, или квартирная хозяйка, или кто там еще. Или, может быть, пускай люди с мозгами сидят себе сиднем, а люди с сердцем о них заботятся?
— Так часто бывает.
— И впрямь. — Он снова подозвал официанта. Гарриет уже в пятый раз уронила салфетку. — Почему, кстати, из гениев получаются ужасные мужья, и так далее? И что прикажете делать тем несчастным, кого угораздило родиться с умом и сердцем?
— Простите, что все роняю — шелк такой скользкий. Да, вы правы, это большая проблема. Если честно, я думаю, в таком случае придется выбирать.
— И никаких компромиссов?
— Не думаю, что тут возможен компромисс.
— О времена! Англичанка поносит священный компромисс!
— Ну, я не совсем англичанка. Во мне есть примесь шотландской и ирландской крови.
— Это и значит, что вы подлинная англичанка. Какому еще народу придет в голову хвалиться своей смешанной кровью? Я и сам англичанин до мозга костей, но именно потому, что на одну шестнадцатую француз, не считая обычных примесей. Так что компромисс у меня в крови. Ну так вот. Меня-то вы куда отнесете — к тем, которые с сердцем или которые с умом?
— В уме вам не откажешь, — сказала Гарриет.
— А кто возражается, Бетси?[85] Да и в сердце вы мне отказать не можете — разве что в своем.
— У вас, как у остроумцев елизаветинской поры, по два смысла на одно слово.
— Слово было ваше. И себе вам тоже придется кое в чем отказать. Амплуа Цезаревой жертвы требует жертв.
— Какой жертвы?
— Ну как же: скотины без сердца.[86] Вы, кажется, снова уронили салфетку?
— Нет, на этот раз сумку. Она у вас под левой ногой.
— О… — Питер огляделся, но официанта и след простыл. — Что ж, — продолжал он, не двигаясь с места, — конечно, люди с сердцем должны заботиться о людях с умом, но, видите ли…
— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказала Гарриет, — потом подниму.
— Просто у меня сломаны два ребра. Я не уверен, что если полезу под кресло, то потом вылезу обратно.
— О господи! Я-то думала, почему вы держитесь как-то натянуто. Что же вы сразу не сказали? Сидели тут как мученик и вводили меня в заблуждение.
— Все я делаю не так, — горестно проговорил он.
— И как это вас угораздило?
— Просто упал со стены — самым прозаическим образом. Я немного спешил — с той стороны стоял довольно непривлекательный тип с ружьем. И ладно бы стена, но под ней была садовая тачка. И ладно бы сломанные ребра, но там еще и пластырь. Приклеился намертво, зараза, и зверски чешется.
— Какой кошмар. Очень вам сочувствую. А что же тип с ружьем?
— А, этот… Боюсь, повседневные заботы его больше не тревожат.
— А сложись иначе, это вас бы они не тревожили?
— Возможно. А я бы больше не тревожил вас. Будь у меня ум в ладу с сердцем, я бы, наверное, обрадовался такой перспективе. Но в тот момент ум мой был сосредоточен на работе, так что я предпочел спастись бегством — и обеспечил себе возможность окончить дело.
— Ох, Питер. Я рада, что все обошлось.
— Правда? Вот видите, даже самый мощный ум не вполне бессердечен. Так, дайте подумать. Просить вашей руки сегодня не положено, и вряд ли несколько ярдов пластыря дают мне право на поблажку. Но если вы не против, кофе мы выпьем в гостиной — этот стул не мягче садовой тачки и почему-то впивается в тех же самых местах.
Он осторожно встал. Пришел официант, поднял сумку, а заодно несколько писем, которые Гарриет забрала у почтальона, выходя из дому, и, не распечатывая, сунула во внешний карман сумки. Уимзи провел ее в гостиную, усадил в кресло, затем, скорчив гримасу, тяжело опустился на низкий диван.
— Что, тяжко?
— Когда уже доковылял, то ничего. Простите, что всегда являюсь на наши встречи в таком немощном состоянии. Это я, конечно, нарочно — чтобы привлечь ваше внимание и вызвать сочувствие, но боюсь, мои маневры слишком очевидны. Что вы будете с кофе — бренди или ликер? Будьте добры, Джеймс, два бренди.
