Глэдис Митчелл - Убийства в Солтмарше. Убийство в опере (сборник)
– Спасибо, – сказал я, ободренный тем, что она не разнесла мое предположение в пух и прах. – Значит, подведем итоги. Мне записать?
– Буду благодарна.
Мы уже подходили к Манор-Хаусу и через минуту были в библиотеке.
– Во-первых, – начала миссис Брэдли, – если в суде Кэнди расскажет все так, как рассказал вам, то любое жюри его оправдает. Такая трогательная история и, вероятно, правдивая. Во-вторых, если ему удастся обеспечить себе алиби на упомянутые пятнадцать минут, возбужденное против него дело просто развалится. На мой взгляд, арестовав его, полиция действовала чересчур поспешно, даже если учитывать эти четверть часа. Кэнди очень не повезло, что подручный ушел и не исполнял в тот день свои обычные обязанности.
– Беда в том, – добавил я, – что народ веселился на празднике. И потому у всех деревенских есть алиби. Даже если они были не с друзьями…
– Алиби есть отнюдь не у всех! – перебила меня собеседница. – Вы обратили внимание на тот факт, что Кэнди не видел ребенка?
– Да. Бедняжка, наверное, родился с каким-нибудь уродством. Или думаете, он на самом деле видел и зачем-то солгал?
– Уродства бывают разные, – серьезно произнесла миссис Брэдли. Я приготовился слушать дальше, но она явно покончила с рассуждениями и даже не ответила на мой вопрос. Однако когда я собрался идти, заглянула мне в глаза и сама спросила: – Вы по-прежнему верите в невиновность Кэнди?
– Душу готов продать! – воскликнул я.
– Вот еще Фауст нашелся.
Ее злобное фырканье преследовало меня до самого выхода.
По дороге домой, уже в сумерках, я не переставая думал о ребенке. Почему-то никого не заинтересовал тот факт, что ребенок исчез в день убийства. Я завернул к Брауну и задал ему вопрос.
– Занятно, что вы спрашиваете, – сказал он. – Поглядите-ка, мистер Уэллс, как вам это?
И он вынул из ящика стола визитную карточку. На одной стороне было имя Гэтти, на другой – печатными заглавными буквами (криво) выведено: «Где ребенок Мэг Тосстик?»
– А кто написал? – спросил я.
Констебль почесал краем карточки подбородок.
– В том-то и загвоздка, сэр, именно в том. Не знаю. Ее ведь не мне написали, нет, сэр. Миссис Куттс принесла. Часа в два пополудни. «Вот, Браун, – говорит, а карточку держит так, словно та кусается, – что это еще такое?»
«Это, мэм, – говорю я… а что я мог ей сказать? – это, говорю, не знаю даже, что такое, мэм. Скажите сами, мэм, что это такое».
– «Вот вы и выясните!» – рявкает она. Уж простите, мистер Уэллс, но она прямо рявкает. Как моя пятнистая гончая. Помните ее? Мистер Уильям еще хотел щенка из ее последнего помета. А тетка у него деньги отобрала и пожертвовала церкви. Ну вот, я, значит, посмотрел на карточку и ничего не понял, кроме того, что на ней написано. «Ладно, мэм, – говорю, – я постараюсь, но здесь нужно тщательное расследование». Конечно, мистер Уэллс, ничего я не расследовал, ведь, по чести говоря, не знаю, как тут быть. Одно могу сказать: это не Гэтти сделали.
– Гэтти?
– Ну да. – И, перевернув карточку, Браун ткнул пальцем в имя. – Вы же не думаете, что карточку послали мистер или миссис Гэтти, когда они вполне могут сами прийти к викарию и спросить. А если бы они хотели спросить, не выдавая себя, зачем посылать визитную карточку? Смысл-то какой, мистер Уэллс?
Он был прав.
К моему удивлению, миссис Куттс, встретившая меня у дверей, держала в руке такую же карточку.
– Что такое? – спросил я.
– Это, конечно, не Гэтти. – Она сунула карточку мне. – И все же вы на всякий случай сбегайте и спросите.
Я застонал, но, нечего и говорить, пошел.
Гэтти были дома и, по их словам, знать ничего не знали ни о каких посланиях на их карточке. Они повертели ее в руках, и я тоже ее брал, да и миссис Куттс, так что проверять на ней отпечатки пальцев не имело смысла. Забрав карточку, я пошел домой.
– Ну вот, еще один, – сказала миссис Куттс.
Старина Куттс, мучимый невралгией, уже лег, а Дафни с Уильямом метали кольца на заднем дворе.
На следующий день было воскресенье. Обычно мы завтракаем в половине девятого, а в воскресенье – в восемь. Не знаю почему так; наверное, чтобы викарий успел просмотреть свою воскресную проповедь. Меня обычно разбудить нелегко, но в тот день разбудили так, что я мигом проснулся. Сидя в постели, я разглядывал увесистый предмет, сползающий снаружи по оконному стеклу и похожий на раздавленный переспелый помидор. Я встал и внимательно его рассмотрел. Это и вправду был раздавленный переспелый помидор. Отчаянно пытаясь проморгаться, я выглянул в окно и увидел за нашей изгородью толпу деревенских парней. Занимались они тем, что забрасывали дом перезрелыми овощами и фруктами, тухлыми яйцами, кусками коровьего и конского навоза. Я, как выяснилось, неосмотрительно распахнул окно. В это же время рядом открылось окно Уильяма, и раздался взволнованный мальчишеский голос:
– А ну завязывайте сейчас же, придур…
Тут он получил прямо в лоб куском навоза. А мне досталось по уху прошлогодним яйцом. Мы захлопнули окна и выскочили из комнат, торопясь в ванную. Уильям сильно разозлился. Ругательств он знал не много, но все, какие знал, использовал сполна. Я, нечего и говорить, последовать его примеру не мог, только молча сочувствовал.
– Да за что же это? – вопрошал он, растирая полотенцем начисто вымытое лицо. – Чего им взбрело в голову, спрашивается?
Я пошел разыскивать старика, Уильям – за мной. На площадке нам попалась Дафни в веселеньком голубеньком халатике и с взлохмаченными волосами. Прямо как маленькая девочка. Я успел ее слегка чмокнуть – мимолетное, но удовольствие. Она машинально утерлась и сообщила, что снаружи шумит толпа разгневанных санкюлотов. Появилась миссис Куттс – полностью одетая, прическа волосок к волоску, – и мы собрались у окошка на лестничной площадке. Толпа перестала швыряться овощами и прочими приятными штучками и перешла к десерту – комьям земли и камушкам.
Окнам в столовой досталось уже основательно, а один камешек, размером с хорошую виноградину, разбил окно у меня в спальне и еще – стекло на картине «Резвящиеся нимфы», висевшей над изголовьем. Мне она не нравилась, и держал я ее лишь потому, что она раздражала миссис Куттс, которая являлась в мою комнату каждое утро, еще до того, как служанка приходила наводить порядок, и поворачивала картину лицом к стене.
От шума и гама проснулся и старик. Он успел одеться лишь до стадии брюк и рубашки и не побрился. Узрев толпу побивателей камнями, он не придумал ничего лучше, как обратиться к ним с речью.
– Говорить через окно бесполезно, – заявил он, обозрев пустую раму в моей спальне. – Выйду в сад и разберусь с этим безобразным митингом.
Даже миссис Куттс, которая обычно, наоборот, любит представлять Церковь Воинствующую, сочла эту мысль дурацкой, а я уже дошел до такого состояния, что согласился с ней. Точнее, хотел согласиться, но увидел устремленный на меня взгляд Дафни. И сказал, что если он пойдет, то и я пойду.
Старик не стал даже надевать жилет и пиджак, а сразу прошагал наружу и давай на них греметь. Такой голос он обычно приберегал на те дни, когда в церкви было полно школьников, и они стучали ногами по впередистоящим скамьям, играли в футбол подушечками для коленопреклонения, лупили друг друга молитвенниками и демонстративно кашляли до самой заключительной молитвы.
– Люди добрые! – прогромыхал Куттс. – Что все это значит?!
Десятки голосов нараспев ответили:
– Где ребенок Мэг Тосстик? Где ребенок Мэг Тосстик? Мы спрашивали у Лори! Он не знает! Мы спрашивали у его хозяйки! Она не знает! Где ребенок Мэг Тосстик?
Они тянули это как псалом, и вой стоял почище, чем в Баттерсийском собачьем приюте. В дом летели камни. Вдруг раздался щелчок, и кто-то в толпе крикнул:
– Эй, ребята, пригнитесь! Они стреляют!
Тут пневматическое ружье Уильяма выстрелило второй раз, и в толпе осаждающих кто-то завопил. Викарий крутанулся назад.
– Уильям!! – закричал он. – Прекрати! Слышишь?!
– Ладно, только если кто кинет камень – у меня еще есть пуля. Развылись, наглецы какие! Если бы мои тетя и сестра не выкручивали мне тут руки, я б вышел, я б вам задал!
Диверсия Уильяма внесла смятение в ряды нападающих; воспользовавшись этим, Куттс объявил, что если они желают высказаться, то после утренней службы он готов принять депутацию. Паства, видно, привыкла помалкивать, когда Куттс говорит, и потому все почти спокойно выслушали его разглагольствования об ущербе собственности и неспровоцированных оскорблениях, а по окончании речи – довольно яркой, поскольку выступал он, нечего и говорить, на голодный желудок, – без особого ропота разошлись. А мы вернулись в крепость и стали подсчитывать потери.
– За окно заплачу из церковных пожертвований, – пробормотал Куттс, держа во рту палец, порезанный об острый край разбитого стекла.
– Ноэлю придется пока спать в комнате Уильяма, – вмешалась его жена.
