Я побывала на том свете - Буало-Нарсежак
Но к чему углубляться в бесполезные размышления, раз уж я все равно заявлю, что в начале второй половины дня мама еще была жива. Я все еще никак не могла войти в избранную для себя роль. Ну? Раз уж я так решила, значит, нужно возвращаться домой, не задерживаясь здесь долее.
Я в последний раз остановилась возле матери. Один глаз ее был полуоткрыт. Я заставила себя оставить все как есть. Здесь следует еще кое-что добавить. Это было не от бесчувствия, не от отвращения прикоснуться к трупу. Нет! Как только я обнаружила тело матери, я сразу же подумала, что ей повезло. Повезло в том, что она перешагнула через тот запретный порог, тот самый, переступить который мне запретил Голос. По какому праву я должна была лишить ее счастья, которое сама почувствовала лишь мельком? На моем месте любая другая женщина без промедления позвала бы на помощь. Быть может, мама была еще жива, когда я трогала ее руку. Быть может, я поступила не так, как следовало. Если бы меня судили, то обвинили бы в том, что я не оказала помощь человеку в опасности. Подобные упреки глупы. Я любила ее, как только дочь способна любить свою мать. Именно поэтому я даже не подумала проверить, бьется ли ее сердце или нет. Я точно знала, что смерти не существует. И по собственному опыту знала, какую боль причиняют тем, кого насильно возвращают на этот берег.
Мама была в другом месте, и, может быть, именно она мысленно слала мне совет молчать. Вот это я и хотела сказать в свою защиту. Я торжественно заявляю, что невиновна. И была невиновна в последующем, что бы я ни делала.
Итак, я оставила все как есть. Именно в этот момент началась моя история. Мои часы показывали шесть десять. В шесть моя мать была еще жива. В случае необходимости я готова буду в этом поклясться. Я выдохлась. Поймав такси, я привела себя в порядок, тщательно подкрасившись, чтобы скрыть свою бледность. И момент, которого я так опасалась, настал. Я вошла в кабинет Бернара. Он склонился над альбомом, поглощенный своим делом, но, как только услышал меня, сразу поднял голову и улыбнулся.
— Ну, — сказал он, — я вижу, ты совершила длительную прогулку. Знаешь, который час? Я уже собирался звонить твоей матери.
Итак, приговор был подписан, и пути назад не было.
— Ну, ты же ее знаешь, — сказала я. — Когда она начинает болтать, остановить ее невозможно.
— Она все еще конфликтует со Стефаном?
— Более чем всегда.
Каждое слово разрывало мне горло. Я села в кресло. Кот, свернувшись клубочком на столе, медленно поднялся и спрыгнул на ковер. Я протянула к нему руку, как бы предлагая угощение, и он подошел, колеблясь и сомневаясь, понюхал, настороженно подняв хвост и вздыбив шерсть на спине. Потом отвернулся и запрыгнул на другое кресло. Бернар наблюдал за мной.
— У тебя усталый вид.
— Да нет же, — возразила я, — вовсе нет. Немного взволнована. Видела аварию — сбили несчастного велосипедиста. Ну а ты? Были клиенты?
— Как обычно! После всех этих событий в Новой Каледонии все больше желающих на Полинезию, Валлис и прочие южные земли. Часто это важные персоны, которые покинули свои родные края. Они наверстывают это, покупая марки.
— Да так, — сказала я, — что у тебя даже не нашлось времени выйти проветриться.
— Нет.
— А потом ты будешь удивляться, что толстеешь.
Самое трудное было позади. Мы снова переходили на некоторый интимный тон, успокаивающий меня. Оставалось только преодолеть испытание трапезой.
— Я подумал, — сказал Бернар, — что мы могли бы пойти в ресторан. Аперитив, легкий ужин, люди вокруг — это будет неплохой передышкой. Тебе не кажется? Во всяком случае, что касается меня, то я — за!
— А твоя мать?
— О, да ведь она почти ничего не ест! Немного ветчины да йогурт. Не беспокойся о ней. Скорее, она должна подумать о тебе. Она думает, не обделенная ли ты женщина. Знаешь, этот технический термин она подхватила в журнале, и для нее он означает все, что может расстроиться у женщины, особенно психически. Слово, которое ей нравится.
— А что ты ей отвечаешь?
— Ничего. Пусть думает, что хочет. Ну так что, идем?
— Только подожди, я переоденусь.
— Да ты и так хороша.
— А если не будет свободных столиков?
— Я заказал.
— Ты знал, что я соглашусь?
— Конечно.
Мне совсем не нравились его собственнические замашки, и у меня не было ни малейшего желания ужинать с ним. Но решив молчать о смерти мамы, я также взяла на себя моральное обязательство пощадить Бернара и таким образом признать, что он всегда относился ко мне с добротой и любовью. Поэтому я постаралась скрыть свое настроение, и уже час спустя мы сидели за столиком, уставленным обильной закуской, среди более или менее известных людей, имена которых Бернар тихо нашептывал мне на ухо.
— Вон тот маленький, весь в сером, это Люсьен Фронтенак, язык и перо змеи. Раньше, к примеру во времена Клемансо, подобные вещи решались бы на дуэли. Слева от него, через два столика, не узнаешь? Шанталь Левек. Она делает погоду в верхах. Любовница Рауля Марешаля, говорят, что скоро он станет министром. Да спустись же с небес. Тебе что, это не интересно?
— Напротив, даже очень.
А в это время там, возле дивана, мама… Ужасно. Я силилась хоть немного поесть. Кое-кто из-за своих столиков поглядывал на меня. Я совершенно забыла, что была красива. Что я ела, что пила? Не могу вспомнить.
— Мороженого… хочешь?
Я слышала голос Бернара издалека, будто он говорил из другой комнаты.
— Выбирай.
— Нет, ты.
А где-то по дороге в Антиб, может на заправочной станции, Стефан слушает по радио новости. Он еще не знает, что мое молчание обеспечивает ему невиновность. Должно быть, он ожидает услышать, что преступление обнаружено, и уже готовит свою защиту. А я маленькими порциями, борясь с подступающей тошнотой, глотала нечто вязкое и холодное. Я сама умерла… Бернар с кем-то здоровался.
— Лартиг. Узнаешь его? Теперь он покрасился в блондина. Послушай, Крис, ты что, немая? Или, может, я тебе надоел?
— Нет, Бернар, просто у меня жуткая мигрень.
— Так почему ты сразу не сказала?
И моментально ставший внимательным, услужливым и предупредительным, бедный Бернар осторожно повел меня к выходу. Мне не терпелось лечь и забыться. Он помог мне раздеться, счастливо и смущенно снимая с
