Я побывала на том свете - Буало-Нарсежак
В машине я вдруг заметила, что напеваю какую-то мелодию без начала и конца, просто для собственного удовольствия. Я не узнавала себя. Я открыла дверь своим ключом, не желая будить ее, если вдруг она задремала. И тут я ее увидела, на полу возле дивана.
Я бросилась к ней. Через распахнутый халат была видна кровь. Что было дальше, я помню плохо. Я взяла ее за руки, они не были ледяными, но это было еще хуже. Они были вялыми и еще слегка теплыми. Однако смерть уже принялась за свое дело. Никакого оружия вокруг. Она была убита. Нужно было скорее вызвать врача, но рука застыла над аппаратом. Врача или полицию? В обоих случаях от меня будут требовать…
Я вернулась к телу и присела возле него потрясенная, но все еще в состоянии оценить ситуацию. В голове шумело, это моя собственная кровь била в висках. В какой кошмар погружалась я на сей раз! Еще несколько часов назад она была здесь, взбешенная против Стефана, но такая живая! А теперь…
Я чем-то уколола себе руку. Розы, мой букет. Опираясь на него, я встала и пососала пораненный большой палец. Я не знала, что делать, и настолько растерялась, что села в кресло напротив нее, повторяя: «Она мертва, в самом деле мертва».
Но ведь я-то тоже была мертвой, однако меня вернули к жизни. Тогда что, если вызвать реанимацию? Так я перемежала в своей голове бессодержательные мысли, чтобы отодвинуть от себя правду. А она была совсем рядом, только забилась в самую глубину моего отчаяния. Да, нужно было действовать. Но мне нужно будет также отвечать на массу вопросов. Поэтому посмотрим на проблему в упор. Было около шести часов. Сколько времени я здесь уже сижу?
Я вскочила с кресла и бросилась к телефону. Может быть, проще было бы позвонить Бернару? Он возьмет все в свои руки, а мне останется только предаваться своему горю. Нет. Только не Бернар. Я сразу же отбросила эту мысль. Только не он! Потому как он сразу же заподозрит неладное. «Где же ты была? С кем?» Обычно я говорила ему: «Я побуду немного с мамой». И этого было достаточно, чтобы его успокоить. В сущности, моя мать была в ответе за меня. Но если ее не будет, кто помешает Бернару вообразить худшее? А худшее было тем, Боже мой, что же это лезет мне в голову? А что? Все знали, что в момент помрачения рассудка я пыталась покончить с собой. Теперь вдруг меня находят возле тела матери. Бернар скажет: «Что ты сделала с оружием?» Если же я вызову врача, тот немедленно позвонит в полицию. Для всех убийцей буду я. И напрасно я буду твердить, что была в Руасси, кто мне поверит, если я никого не провожала? А если я перескажу им свой день, они просто посмеются надо мной. Кому придет нелепая мысль прогуливаться там? И еще взять с собой книгу. А потом, какую книгу? Покажите-ка. Что они видели на пороге смерти. Так вы это читали, да еще и в аэропорту? Вы действительно больны.
Я конечно же могла рассказать им о Доминике. Но полицейского это бы не убедило, а для Бернара было бы жутким ударом. Выхода не было. Меня надолго упрячут. Женщина, которая убивает себя от безответной любви, затем против воли возвращается к жизни, лелеет свое отчаяние путем чтения более чем экстравагантных книг, обманывает свое окружение двуличными хитростями и, наконец, приканчивает свою мать в состоянии помутнения рассудка, так что же с ней еще делать, если не поместить в сумасшедший дом?
Все эти аргументы промелькнули в моей голове с ужасающей четкостью. Если я начну бить тревогу, мир обрушится мне на голову. Я была не в состоянии что-либо объяснять, противопоставлять вульгарной логике другую, не менее суровую, о Существе, заботившемся обо мне. Поэтому…
Я долго обдумывала это «поэтому», которое неминуемо увлечет меня в лабиринт лжи. Но так как моя правда имела все признаки долгого обмана, так почему бы решительно взятый на себя обман не имел бы акцента и веса правды?
Поэтому никакого телефона. Никаких врачей, полицейских и тем более никакого Бернара. Нужно просто возвращаться домой и молчать. А Стефан? О нем я позабыла, и это возвращение к реальности подкосило мне ноги. Стефан! Совершенно очевидно, что молчание защитит его. Тело моей бедной матери не будет обнаружено раньше понедельника, потому что ни горничная, ни секретарша не приходили по воскресеньям. Он будет под подозрением для очистки совести, но за это время вполне успеет состряпать себе алиби. Против него никаких доказательств. И еще он спокойно может сказать: «Так спросите у мадам Вошель. Она каждую субботу навещала свою мать. Если кто-нибудь что-то и знает, то только она». И прижатая к стенке, я должна буду подтвердить. «Именно. Я видела свою мать в субботу во второй половине дня. Когда я ушла около шести, она прекрасно себя чувствовала». В принципе я же сама и предоставлю Стефану алиби на тот случай, если он будет под подозрением. Если я заявлю, что мать была жива около шести часов, то до этого времени Стефан будет неуязвим. А значит, и вне подозрений.
И если я теперь вызову полицию, то получится, что последний, кто видел мою мать живой, была я сама. И мне не доказать обратного. Стефан выйдет сухим из воды, а сама я вывернусь только путем разыгрывания ужасной комедии.
В конце концов я совсем запуталась. Я возвращалась назад, проверяя свои предположения. Алиби одного. Алиби другого. А тело мамы было все еще здесь, и запах крови мешался с запахом цветов. Я наклонилась, чтобы рассмотреть рану. Вероятнее всего, судя по виду, это была пуля. Стефан, в бешенстве после разговора с моей матерью, должно быть, вернулся к себе домой — он занимал небольшую меблированную квартирку недалеко от Сен-Сюльписа, — схватил револьвер и вернулся, чтобы застрелить бедную женщину. Скорее всего все произошло именно так. Машинально я подняла цветы и выбросила их в мусорное ведро. А что теперь? Вытирать свои отпечатки? Но ведь они здесь повсюду. Да и Стефановы тоже, он же часто приходил к маме поговорить о работе. Я все еще колебалась. Мне все казалось, что я забыла что-то очень важное. Я быстро оглядела комнату. Все оставалось
