Уолтер Саттертуэйт - Кавалькада
— Зачем коммунистам убивать Гитлера? — спросил я.
Рём ответил, а Пуци перевел:
— Потому что они его боятся. Они понимают, что их, евреев и предателей Веймарской республики — всю эту навозную нечисть сметут, когда господин Гитлер придет к власти.
Рём наклонился вперед.
— Послушайте. Вы служили в армии и должны понимать. Вы сидели в окопах?
— Случалось. Правда, недолго.
— А я воевал в окопах не год и не два. Ну, а некоторые немецкие солдаты и того больше. По три года, а то и по четыре года. Сами знаете, во Франции линия Западного фронта сдвигалась то вперед, то назад.
— Да.
— Иногда, когда мы рыли новые окопы, то находили там разложившиеся трупы тех, кто погиб еще в самом начале кампании. Несколько месяцев, год назад. Немцев, французов, англичан. Иногда мы натыкались лопатами на что-то твердое — и вытаскивали череп, берцовую кость или руку.
Я кивнул.
— Знаете, — продолжал он, — что я больше всего ненавидел в этих окопах?
— Нет.
— Не грязь. Не запах дерьма и вонь от разлагающихся трупов. Даже не крыс. — Он улыбнулся, поднял левую руку. И правым указательным пальцем показал еще на один шрам, в форме полумесяца, на большом пальце левой руки. — Крыса цапнула. Пока я спал. — Он положил руки на стол. — Но не крыс я ненавидел больше всего. И не вшей. Не мух, которых летом было столько, что не продохнуть. Нет, больше всего я ненавидел воду.
Перед ним на столе стоял стакан с прозрачной жидкостью скорее всего с водой. Он поднял стакан и уставился на него.
— С сентября по май в окопах стояла вода. У нас были помпы, но они работали с перебоями. А иногда совсем не работали.
Он поставил стакан и взглянул на меня.
— Вода была ледяная как смерть и проникала везде и всюду. В постель, в еду, в одежду. В сапоги. Иной раз снимаешь сапоги и носки, а вместе с ними, как сгнившая тряпка, сходит кожа.
Я кивнул.
— А сейчас я вот что вам скажу, — продолжал он. — Прикажи мне Адольф Гитлер вернуться в затопленные траншеи, и я вернусь, глазом не моргнув. Вот что такое для меня Адольф Гитлер. Я верю, в один прекрасный день он станет спасителем немецкой нации.
— А если Гитлер пошлет вас убивать?
— Безусловно. — Он улыбнулся. — Знаете, ведь вы не единственный, кто занимается этим делом. Мои люди тоже расследуют покушение. Они молодцы. Настоящие немцы.
Не в пример сыщикам-американцам. Рём снова наклонился вперед.
— Если я узнаю имя этого вонючего ублюдка, который стрелял, он больше никогда не будет дышать воздухом Германии.
Я кивнул.
— Ваши люди уже что-нибудь выяснили?
Рём откинулся на спинку стула. И покачал головой.
— Ничего существенного.
Они так и не установили, кто стрелял из той винтовки, иначе меня бы здесь не было. Я сказал:
— Вы знали о поездке Гитлера в Берлин.
— Да.
— И знали, с кем он собирался встретиться?
— Да.
— И зачем?
— Да.
— Так зачем?
Рём повернулся к Пуци и что-то спросил. Пуци ответил. Рём снова обратился ко мне.
— Ганфштенгль говорит, вы уже в курсе. Он приезжал на встречу с генералом фон Зеектом. Договориться, чтобы армия не вмешивалась, когда народ двинется маршем на Берлин.
— Вы кому-нибудь об этом говорили?
— Нет. — Он склонил круглую голову к Кальтеру. — Даже лейтенанту. Он мой помощник, я безоговорочно ему доверяю, но пришлось это скрыть даже от него. Такой у меня был приказ. — Он улыбнулся. — Как сейчас. Сейчас у меня тоже приказ — сотрудничать с вами.
— Чей приказ?
— Господина Гитлера.
Я кивнул.
— Вы кого-нибудь подозреваете? Может, покушение организовал кто-то из партийцев?
Рём усмехнулся.
— Если бы я кого-то подозревал, этого мерзавца уже не было бы в партии. Его бы уже стерли в порошок.
— Ладно, капитан. Спасибо, что уделили мне время.
Я встал и взял зонтик. Пуци тоже поднялся и прихватил альбом со шляпой. Рём и Кальтер продолжали сидеть. Я кивнул каждому из них и повернулся, намереваясь уйти.
— Господин Бомон, — окликнул меня Рём.
Я оглянулся.
Он сказал что-то по-немецки, не сводя с меня глаз.
Я взглянул на Пуци.
— Если найдете этого человека, сразу же сообщите капитану Рёму его имя.
— Разве вы ему не говорили, что пинкертонов решил нанять Гитлер?
— Говорил.
— Верно. Так что если я найду человека, то сообщу его имя сначала Гитлеру.
Пуци повернулся к Рёму и перевел.
Рём даже не взглянул на Пуци. Он буравил меня взглядом. Даже когда Пуци замолк, он продолжал сверлить меня глазами. Наконец он кивнул.
Лейтенант Кальтер сидел, положив бледную худую левую руку на стол. Когда я поворачивался, собираясь уйти, то заметил, как Рём сжал ее своими грубыми пальцами. Кальтер повернулся к нему, и на его губах заиграла улыбка. Рём все еще следил за мной — он тоже улыбнулся, как обычно, мельком и сухо.
Когда мы вышли через черный ход в тот же переулок, Пуци надел шляпу и спросил:
— Ну как вам капитан Рём?
Мы двинулись по переулку к Вильгельмштрассе.
— По-моему, довольно мил, — сказал я.
— Не стоит его недооценивать, Фил. Он важная птица.
— Угу.
— Знаете, помянув евреев, он имел в виду тех из них, кто наживался на войне.
— Ну, конечно.
— Многие, и совсем не обязательно евреи, сколотили во время войны огромное состояние за счет немецкого народа.
— Рём явно не из тех.
— Я же говорил, он был трижды ранен. — Пуци покачал головой. — Наверно, это ужасно — быть вот таким, гомосексуалистом.
— Если подумать, ужасно быть и вот таким гетеросексуалом.
Пуци улыбнулся.
— Да-да. Конечно.
— Пуци, — сказал я, — хочу попросить вас об одолжении.
— Конечно, Фил. О каком?
Но мне так ничего и не удалось ему сказать, во всяком случае тогда: взглянув в сторону выхода из переулка, я увидел, что он перекрыт. В тусклом свете фонарей на Вильгельмштрассе маячили четыре силуэта. Это были настоящие громилы — не то в рабочих спецовках, не то в куртках наподобие бушлатов. У каждого в правой руке по длинной дубине, прижатой к ноге. Громилы двинулись прямо на нас.
Я вспомнил, что оставил пистолет в чемодане, в гостинице.
Пуци тоже их заметил. И замер на месте. Я взял его за руку.
— Назад в бар, — сказал я.
Мы развернулись. И тут же увидали еще двух громил в дверях черного хода. Одеты они были так же, как и те четверо, — то ли в спецовки, то ли в бушлаты. Кто знает, может, они все из одного клуба.
Я посмотрел на тех четверых. Они, не торопясь, приближались.
Я повернулся к парочке, вышедшей из бара. Подойдя поближе, они как по команде распахнули свои куртки и достали дубинки. Тот, что был слева, огромный детина с путами светлых волос, выбивавшихся из-под черной кепки с козырьком, поднял дубинку и хлопнул ею по своей левой ладони. Я расслышал хлопок с десяти метров.
Он знал, что я слышу. Ухмыльнулся и снова хлопнул дубинкой по ладони.
* * *Гостиница «Адлон»
Берлин
Вечер вторника
15 мая
Дорогая Ева!
Боюсь, я изрядно навеселе.
Думаю, после «Дом Периньона», а его было разливанное море, я вправе быть на взводе. И не только вправе. Я исполняю свой долг. У меня есть моральное обязательство.
Боже, какую чушь я несу! Лучше бы стащить с себя прелестное новенькое платье и завалиться в постель.
Насчет стаскивания платьев. Большую часть вечера я провела, наблюдая за женщиной по имени Целли де Райдт, которая именно этим и занималась. Она выступала примой в представлении под названием «Танец красоты», которое давали в кабаре «Черная кошка». Она вместе с другими танцовщицами исполняла серию так называемых эстетических Ausdruckstänze («выразительных танцев» — это на тот случай, если ты забыла немецкий, который госпожа Эпплуайт так старалась вбить нам в головы). Все началось с появления мисс де Райдт и ее труппы почти в чем мать родила, а закончилось тем, что мисс де Райдт с партнершами осталась в одежде Евы.
Последний танец был своеобразной трактовкой «Монашки» Кальдерона.[23] И надо сказать, весьма вольной, потому что закончился танец тем, что преследуемая монашка сорвала с себя рясу и принялась просить помощи у Пресвятой Богородицы, которая, не замедлив спуститься с пьедестала, в ярком свете прожектора начала ласкать ее обнаженные груди. В смысле — груди юной монашки, я имею в виду.
О Господи. Лучше остановиться, пока я совсем не запуталась. Лучше продолжу утром.
Но одну вещь я все же должна сказать: я встретила совершенно необыкновенного человека. Его зовут Эрик фон Динезен, он экстрасенс. И знает такое, чего никак не мог знать, не обладай он своего рода «шестым чувством». Просто потрясающе. Он показался мне совершенно необыкновенным.
