Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце
«Успел! Слава Тебе, Господи! Святый великомучениче Георгие, не оставь меня своим заступлением!» — воскликнул про себя Викентий Алексеевич.
Прямо в полу темнела бездонная дыра, занимающая собой почти все пространство шатра-скинии. Вокруг нее выстроились люди в черных «иезуитских» балахонах, лица их теперь были закрыты капюшонами. На первый взгляд их было не меньше полусотни. Но это было далеко не всё. Перед каждым участником ужасного действа находилась инвалидная коляска, а в ней — покорная жертва. На головы сидящих в колясках людей были надеты светонепроницаемые черные мешки. Судя по вялым беспорядочным движениям, люди в колясках были живы, но пребывали в бессознательном состоянии, что было и немудрено, учитывая, сколь густо был насыщен дурманящими опиумными парами воздух в шатре. Оставалось лишь удивляться, как это «воскурение» выдерживают сами участники страшной церемонии. Думанский с замиранием сердца увидел на несчастных жертвах генеральские и придворные мундиры с обилием золотого шитья, дорогие сюртуки с орденскими звездами и лентами, свидетельствующими о принадлежности к самому цвету Российской Империи. Но сейчас было не до того, чтобы разглядывать чужие регалии. «Где же он, тот, что коварно завладел моим телом? Как я его узнаю?» Но тут один из предназначенных на заклание, словно по заказу, пошевелился в своей коляске и невнятно произнес:
— Фу, Дроня! Фу, это свои.
Голос Гуляева трудно было не узнать. «Стало быть, тот, кто держит коляску, мне и нужен!» Не размениваясь на лишние разговоры, «Кесарев-Семенов», утративший уже всякое чувство самосохранения, изловчился и изо всех сил ударил лже-Думанского по больному плечу — негодяй наверняка еще не совсем оправился после ранения в подворотне особняка Савеловых, и удар по этому месту окажется наиболее болезненным.
— Это ты? Ямщик без бороды, — Думанский наконец-то услышал свой собственный голос.
В следующее же мгновение злодей резко толкнул коляску с впавшим в беспамятство Гуляевым, намереваясь одновременно спихнуть в яму перелицованного адвоката. Тот, однако, увернулся и молниеносно обеими руками вцепился в горло своего недруга. Противники покатились по полу, рыча и изрыгая проклятия. Коляска, на которую они налетели, двинулась вперед, увлекая их за собой. Так и не отпустив врага, Думанский рухнул с ним в огромную яму, непонятно для чего проделанную в полу. Следом за ними сорвалась вниз и коляска с несчастным Гуляевым. Прочие же участники церемонии как ни в чем не бывало продолжали петь кровожадный хорал.
Удар о каменный пол на некоторое время лишил Думанского способности воспринимать окружающую действительность. Перед глазами вспыхнул и погас сноп ослепительных искр. «Голова… Кажется, я сильно рассадил голову… С такой высоты немудрено. Слава Богу, что не насмерть!» Думанский уже не ощутил физической боли — только леденящий страх: сплетенные мертвой хваткой в единый клубок три тела, затягиваемые бешеным водоворотом, низвергались в огнедышащую, стенающую бездну.
Очнувшись, перелицованный адвокат обнаружил, что лежит в неком подобии круглого помещения, пол и стены которого выстланы в шахматном порядке керамической плиткой, а стены сложены из грубых каменных плит, холодных и скользких от сырости. «Проклятье! Знакомое место — именно здесь тогда все и произошло… Всё и вся возвращается на круги своя!» Рядом, нелепо завалившись на бок, лежала коляска, колеса которой еще вращались, буддийски напоминая о вечном повторении оборотов судьбы. Гуляев, судя по всему, выпавший из нее при падении, не подавал признаков жизни. Сверху продолжало раздаваться низкое монотонное пение, сладковатый дурманящий опиумный дым ощущался даже здесь — на глубине в добрых три этажа! Судя по всему, падение двух главных участников ритуала и незваного гостя так и не привлекло ничьего внимания. Все будто находились под гипнозом, завороженные собственным пением — повторением одних и тех же непонятных фраз.
Отыскав глазами бесчувственное, «опустевшее» тело адвоката Думанского, Думанский перелицованный бережно усадил столь драгоценную находку в коляску и огляделся в поисках выхода. «Только бы шея у… э-э-э… оказалась не сломана, — поймал он себя на мысли. — А то как же мне тогда жить в таком теле… Но как сейчас выбраться отсюда?»
Дверцы, видневшиеся в стенах друг против друга, не поддавались, но вдоль стен, убегая наверх по спирали, виднелось некое подобие пандуса. Узкий каменный карниз, без перил, но все же это был путь к спасению. Толкая перед собой вверх тяжелую коляску со своим телом, Думанский, не обращая внимания на ссадины и боль в разбитом теле, изо всех сил устремился наверх. Кровь капала со лба, стекая, заливала глаза. В какой-то момент коляска показалась ему легкой. Вкатывая ее на пандус, Викентий Алексеевич бежал так уже около четверти часа, а тот все не заканчивался. Но, едва подняв глаза, Думанский удивился еще больше: он по-прежнему находился на дне ужасающей ямы! «Нет, не может быть…» Но и это было еще не самое ужасное. Прямо перед ним, потрясая его собственным пистолетом, воздвигся вдруг во весь свой великанский рост Гуляев! Лицо «благодарного негоцианта» пылало нечеловеческой злобой.
— Иван Демидович! — с мольбой вырвалось из самой глубины существа адвоката. — Я — НАСТОЯЩИЙ Думанский! А эти, кругом, — бесы… Спасайтесь! Да Господи Боже… Спасайтесь же, говорю я вам.
Видел бы он себя со стороны — в жандармском мундире, все под той же бандитской личиной… но душа так и рвалась наружу. А Гуляев был неумолим:
— Я те покажу, как поклеп на добрых людей возводить! Думал, не узнаю тебя, голь воровская?! Я твою мерзкую харю на всю жись запомнил!!! Чуть было на каторгу из-за тебя не угодил!
Огромные лапы архангелогородского детины сомкнулись на шее слабеющего Думанского. «Святый Георгие Победоносче…»
— Отпусти его, Иван Демидыч! — из-за пелены кровавого тумана опять донеслась до боли родная интонация.
На сей раз пришедший в себя оборотень, проворно соскочив с коляски, достал устрашающего ритуального вида нож, лезвие которого было испещрено непонятными магическими символами, и тоже схватил адвоката за горло, отчего все тело последнего выгнулось наподобие живой арки. Правой рукой Думанский наконец-то успел вцепиться в лже-Думанского, но тот моментально развернул беднягу и снова принялся душить, сводя на нет все его прежние усилия. К тому же оборотень наотмашь полоснул адвоката лезвием, нацеливаясь прямо в глаза, и, хотя промахнулся и нож рассек только брови, кровь опять хлынула по лицу. Вконец обессилевший, теряющий зыбкую надежду на спасение, адвокат едва слышно шептал полусвязное:
— Это бесы… Гибель… Господи Боже… Георгий…
— Э нет, шалишь, анафема! — по-звериному проревел отскочивший было Гуляев.
Тут же оглушительно прогремел выстрел — Викентий Алексеевич почувствовал страшный удар и жгучую боль в левом плече, теплое потекло теперь уже по телу, пропитывая ткань сорочки, мундира. В те считаные мгновения, пока плечо не успело онеметь и он мог свободно двигать рукой, Думанский отчаянно рванулся из цепких злодейских объятий. Тогда прогремел второй выстрел. С точностью, которой невозможно было ожидать от невоздержанного, пьяного купчины, Гуляев прострелил адвокату оба плеча! В мгновение ока, и так измученный, Думанский стал беспомощней новорожденного младенца.
«Конец… — отрешенно подумал расстрелянный в упор. — Вот и всё. Сейчас всё, кончится…» Где-то за пределами сознания возгоралась связующая поколения всепоглощающая молитва: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…» Земное готовилось отступить перед Вечностью.
— Уймись, Гуляев, оставь его мне, — произнес над самым ухом жертвы лже-Думанский. — Охолони, говорю! Я сам его прикончу.
Будто услышав эти слова, наверху запели все громче, явно переходя к самой кульминации ритуала. Клубы опиумного дыма затягивали своды и спускались вниз подобно грозовым тучам.
— А ведь я узнал тебя, ямщик безбородый! — добавил оборотень, обращаясь теперь уже к самой жертве. — Хорошо, что ты тогда не умер.
— Мое-е! Не отдам. Вот кукиш тебе с маслом! Не замай!!! — снова взревел Гуляев. — Я из-за этой гниды чуть на виселицу не угодил безвинно… Нет уж! Я ему башку-то своими руками оторву! И тебя, уж не обессудь, ежели помешаешь, на одну ладонь посажу, другой прихлопну. Хоть ты и фармазон, а нраву моему не препятствуй! Давай так, по чести — ты его из револьвера — как-никак, мой подарок! — а я и ножичком управлюсь, зато уж в самое сердце змеиное.
— Да ладно-ладно, — примирительно заговорил оборотень. — Что ты так кипятишься, Иван Демидыч? Добыча наша общая. Значит, так и решим: на счет три — я в голову стреляю, ну а ты, раз душа просит, — ножом в сердце. И-и-и! Раз, два…
