Мэтью Перл - Тень Эдгара По
— Подумайте, как найти Дюпона, — тихо и твердо велела Бонжур. — Уж он вычислит убийцу.
В последующие дни я послушно пытался разгадать эту загадку, однако через несколько ночей после посещения Бонжур с новой силой ощутил тоскливую безысходность камеры-одиночки.
Однажды, очнувшись от забытья — приступы его стали частыми и продолжительными, — я обнаружил на деревянном столе книгу. Откуда она там взялась, кто принес ее — я не знал, да и не думал об этом. Я взглянул на обложку, тотчас зажмурился и отвернулся к стене, полагая, что книга мне снится, что мозг нарочно подбрасывает самые скверные образы, чтобы усугубить мое состояние.
На столе лежала биография Эдгара По за авторством Грисвольда, третий — и последний — том посмертного собрания сочинений, самый вид которого вызывал во мне ярость. Первые два тома, пусть беспорядочно составленные, хоть не грешили искажениями оригинальных текстов Эдгара По. Но третий том, бог весть кем подброшенный в мое узилище, был весь отдан на откуп бессовестным компиляциям мистера Руфуса Грисвольда и представлял собой откровенную клевету.
Впрочем, мне ли, читавшему некролог, исполненный маниакальной лжи, было ждать справедливых оценок в биографии? Сразу после публикации некролога, еще два года назад, я сообщил Грисвольду, что храню четыре письма от Эдгара По, и объяснил, почему никогда не отдам их в руки такого «критика», разве что мистер Грисвольд поклянется кардинально изменить подход к своим печальным обязанностям. У Грисвольда не хватило духу ответить на мое письмо.
Однако я продолжал надеяться, что после публикации первых двух томов Грисвольд уяснит разницу между литературным душеприказчиком и литературным палачом. Наконец в руках моих оказался третий том. Я открыл его, и ядом и злобой повеяло от так называемых воспоминаний о покойном собрате по перу. Я немедленно захлопнул книгу и избегал даже смотреть на нее. Более того: я поклялся сжечь это вместилище лжи.
Зато Дюпон внимательно прочел все письма Эдгара По, опубликованные Грисвольдом. И вот третий том оказался у меня в камере. Охранник объяснил, что тюремное начальство крайне обеспокоено моим здоровьем. Я впал в нравственную летаргию и отказываюсь от газет и журналов — вот и вспомнили о моем увлечении Эдгаром По и доставили злосчастный третий том прямо из «Глен-Элизы». Вероятно, взгляды не в меру заботливых тюремщиков выхватили из множества изданий именно эту книгу, потому что фамилия По крупным шрифтом была напечатана на корешке.
Впрочем, я в этом происшествии видел руку офицера Уайта; конечно, книгу подбросил Уайт, чтобы усугубить мои страдания и заставить признаться в чужом преступлении. В тесной камере контакт с книгой был неизбежен — если не непосредственный, так визуальный. Пусть в дневное время мне удавалось не смотреть на мерзкий том — ночью, одурманенный сном, более похожим на бред, я неминуемо задевал его рукой. Очнувшись, запихивал свое проклятие под нары лишь для того, чтобы, спустив ноги на пол, коснуться пальцами или пяткой ненавистной обложки, ибо книга словно выползала из угла при моем пробуждении. Я выбрасывал ее в коридор, просунув сквозь прутья решетки, радовался избавлению, но наутро она вновь была при мне, бережно положенная подле кружки с водой или в изножье убогих нар. Я не сомневался, что подбирать и подсовывать книгу вменено в обязанность одному из охранников, а может, этим занят другой заключенный, неизвестно почему вызвавшийся третировать меня.
И в конце концов я сдался — начал читать. Конечно, Грисвольдовы скомпилированные комментарии я пропускал — я штудировал только письма Эдгара По. Обнаруженный вскоре пассаж укрепил мои подозрения; больше я не сомневался, что Уайт подбросил опус Грисвольда, преследуя единственную цель: ускорить мою встречу с бездной, откуда нет возврата, — то есть с безумием. Оказалось, Эдгар По упоминал меня в числе прочих балтиморцев, готовых финансировать «Стилус». Письмо было адресовано Грисвольду. Тот запросил подробности. И вот что сообщил По касательно моей персоны: «Заинтересовавший вас Кларк — это счастливый молодой обладатель шального капитала, который, зная о моей крайней нужде, вот уже несколько лет докучает мне письмами, не задумываясь, есть ли у меня деньги на ответы ему»[25].
Ежедневно я выбирал минуты, когда рассудок мой был затуманен менее всего, и тогда вновь и вновь перечитывал приведенные строки в усилии убедиться, что они действительно существуют, а не являются первым симптомом умственной апатии. «Деньги на ответы»! Я глазам своим не верил. Эдгар По сам — впрочем, я уже рассказывал об этом, — сам просил меня не оплачивать за него письма, чтобы не оскорблять подобной мелочностью нашей дружбы. Он сам просил о финансовой поддержке! («Можете ли вы помочь мне и желаете ли помочь?») Он прямо говорил о наших деловых отношениях! («Докучает письмами»?). В голове звучали слова Эдгара По, но произносил он их голосом моего отца. «Счастливый молодой обладатель шального капитала»! Это о состоянии, которое отец нажил в непрестанных трудах!
Ах, если бы я хоть раз услышал голос По — тогда бы разум мой знал, как противостоять другому голосу, бившемуся в виски! Но я, увы, не представлял ли тембра, ни интонаций, ни акцента. Может быть, Эдгар По действительно голосом походил на моего отца.
«Докучает письмами»? «Счастливый молодой обладатель шального капитала»…
С нар я уже не вставал. Не осталось сомнений, что я болен, — как не осталось ни сил, ни желания говорить. Несколько ночей я не спал вовсе, затем погрузился в сонную одурь и завис между сном и бодрствованием. Из того периода я помню очень мало — только неумолчный шум дождя да громовые раскаты, раздававшиеся с мучительной регулярностью.
Посетителей больше не было, многие дни я не видел никого, кроме охранников да полицейских (они все казались на одно лицо). Впрочем, как-то за решеткой мелькнул тот самый тип, с «Гумбольдта», разоблаченный и выявленный Дюпоном; тайная его победа внушила мне ощущение, будто дар провидца распространился отчасти и на меня. Теперь, в сумраке балтиморской тюрьмы и собственного рассудка, человек этот вновь глядел на меня, но не было рядом отважного капитана, чтобы связать ему руки. Имели место и другие странные эпизоды, от которых мурашки бегали по коже (в частности, одна газета объявила, что По найден). В очередной раз очнувшись в холодном поту, я боялся радоваться концу наваждения, ибо не был уверен ни в том, что это было наваждение, ни в том, что оно кончилось.
Подобно могильным червям, меня постоянно точила мысль о виселице, но я вдобавок прокручивал в уме историю, рассказанную Бароном. С эшафота глядела бледная, отрешившаяся от всего земного Катрин Готье — правда, ее лицо порой трансформировалось в лицо милой Хэтти, а порой — в лицо Бонжур, таящее злобу в тонких чертах. Тем временем явился с инспекцией комендант, нашел, что я отнюдь не симулирую полузабытье и немоту и распорядился перевести меня на первый этаж, в тюремный лазарет. На внешние раздражители я реагировал волной дрожи — ни тычки, ни крики в самое ухо не могли расшевелить меня. Очнувшись уже в лазарете, я обнаружил, что один занимаю пространство, отвратительное даже для заключенных, ибо, даром что здесь условия жизни были лучше, на жизнь-то надеяться и не приходилось — в лазарет отправляли умирать. Врачи не обнаружили телесных недугов, зато заключили, что мое полусонное состояние и есть предвестник близкой смерти. На самые элементарные вопросы следователей я либо ничего не отвечал, либо нес полную околесицу. Позднее мне рассказывали, что датой своего рождения я упорно называл восьмое октября 1849 года — день похорон По; выходило, что мне только два года от роду.
Сам я способен вызвать в памяти лишь обрывки видений, которых были мириады. После известия о гибели родителей я много дней подряд сидел у себя в комнате, испытывая попеременно то жар, то озноб. Теперь я словно наяву вел длительные горячечные беседы с отцом и матушкой, и они казались реальнее тех, которые имели место в действительности. Я постоянно просил прощения за то, что не следовал родительским советам в отличие от послушного и благодарного Питера. А потом наступало неминуемое пробуждение. Книга — третий том Грисвольдовой клеветы — осталась в камере. Никто не отнес ее в тюремный лазарет, и это было огромное утешение. Я усмехался сам с собой, точно одержал существенную победу.
Лазаретные окна были покрыты слоем многолетней пыли. Даже в то утро, когда дождь начал сдавать позиции, в палату проник лишь слабый луч света. Тюремная охрана спешно переводила заключенных из камер, пострадавших от потопа, в более сухие помещения. До лазарета вода пока не добралась; однако ночью я проснулся от странных звуков. Меня охватила дрожь.
— Кто здесь? — услышал я собственный голос, рассеянный и равнодушный.
