Валерий Введенский - Старосветские убийцы
Глава двадцать девятая
– За одним столом с убийцей сидеть не желаю! – вскочил Угаров, когда в ротонду вошел Карев.
Гостей не звали, все окрестные помещики съехались сами – весть о происшествии на заимке разлетелась быстро. Пришлось всех звать к обеду.
– Митя не убийца, – раздался глухой голос Анны Михайловны. Она попыталась привстать с коляски, но отвыкшие ноги не послушались. – Садитесь! Садитесь и слушайте.
Терлецкий вздохнул с облегчением. Правда оказалась столь деликатной, что он не знал, как ее преподнести. Слава Богу, старуха сама решилась рассказать.
– Полоскать грязное белье на публике – занятие малопристойное. Впрочем, любопытствующие столь же омерзительны. – Княгиня обвела взором гостей. Те, словно нашкодившие коты, принялись изучать узоры на тарелках. – Никогда, никому я не стала бы сего рассказывать, даже священнику на смертном одре. Только прозвучавшие обвинения принуждают меня это сделать, но ради Мити я готова на все.
Гости боялись шелохнуться.
– Можно кушать! – приказала Северская. – Суп остывает! Для кого варили?
Все покорно застучали ложками, радуясь возможности уткнуться в тарелки.
– Ради сохранения тайны я покинула родные места. Поселившись здесь, поменяла всех слуг – обычно слухи и сплетни разносят они. Жила в уединении, поддерживая с вами, с соседями, лишь шапочное знакомство. Я сделала все, что могла, все! Не смогла лишь придушить сына.
Старуха потрясла перед собой скрюченными артритом руками. От таких ужасных слов все замерли; Андрей Петрович Растоцкий – аж с ложкой в зубах!
– Все беды моей жизни от Васьки, – помолчав, продолжила Анна Михайловна. – От глупого, алчного и похотливого Васьки!
– Прости новопреставленному Василию грехи вольные и невольные и сотвори ему вечную память, – прошептал молитву отец Алексей и тихо напомнил соседке: – Помните, князь-покойничек ее давеча полоумной назвал. Так и есть…
Суховская не ответила: она чудовищно проголодалась и с наслаждением ела. Обед у Горлыбина из-за известных событий не состоялся, и Ольга Митрофановна гадала, пригласит ли он ее теперь на ужин?
– Начну сначала. Было нас три сестры, – вновь зазвучал голос Северской. – Старшая, Ольга, как только ей шестнадцать лет исполнилось, в монастырь ушла. Верно рассудила: лицо оспой изрыто, сзади горб, кто ее замуж возьмет? У родителей еще мы с Машкой, а деревенька – пятьдесят душ. Не лучше крестьян жили, каждый кусок хлеба на счету.
Машка, средняя, умом не блистала. Летом у нас полк гусар стоял. Влюбилась и, как коза, отдалась на сеновале. Думала, на другой день он приедет свататься, у окошка с утра прихорашивалась, а вечером истерику закатила. Клещами из нее правду вытащила. Кабы не я, всю жизнь в окно так бы и пялилась! Наш папенька хотел совратителя на дуэль вызвать, но я посоветовала с командиром поговорить. И оказалась, как всегда, права: тот Карева жениться заставил. Так я Машке честь сохранила, а папеньке – жизнь. Отец стариком уже был, руки дрожали, какая дуэль…
Мите вспомнилась Мария Михайловна. Добрая, ласковая, любящая его всем сердцем! Как не похожи были сестры! Властная, решительная Анна и всего боявшаяся Мария, которая не могла решить сама ни одной пустяковой проблемы. Идти в церковь пешком или ехать на пролетке? Выпить чаю или кофию? Говорила тихо, словно боялась, что ее услышат, никогда голос не повышала ни на Митю, ни на прислугу. Мнения своего не имела, во всем полагалась на сестру.
– А вот мне повезло, – продолжала скрипучим голосом старая княгиня. – Генерал Северский, седой красивый старик, вышел в отставку и решил скоротать последние годы у себя в поместье, верстах в двадцати от нашего. Он давно овдовел, его взрослый сын был женат и жил с семьей в этой самой Носовке.
Мой папенька когда-то служил с генералом, и по его приезде они знакомство возобновили. Стали друг к другу в гости наведываться, чаи вместе гонять. А я красавицей была, глаз не отвести, вот и решил генерал тряхнуть стариной. Меня упрашивать не пришлось, жених богат, опять же княжеский титул. И человеком оказался замечательным, таких нынче нет. Утром мне кофий в постель приносил, все прихоти исполнял. Я-то глупышкой молодой была, мне балы подавай. Он заснет где-нибудь в уголочке, а я танцую до упаду. Но всегда верна была мужу. – Северская победно оглядела ротонду. – И при жизни, и после смерти! Не то что некоторые, по двадцать раз замуж выходят. – Анна Михайловна покосилась на сидящую рядом невестку. – Как умер мой соколик, всю себя посвятила сыну.
На выпад Елизавета ответила вопросом:
– Сыну? Глупому, алчному и похотливому, я правильно запомнила?
– Правильно, – буркнула княгиня. – Моей вины в том нет, не одна я его баловала. На трех сестер один ребенок. Машкин-то гусар пустоцветным оказался. В юности срамную болезнь перенес, от него ни Машка, ни крепостные девки не брюхатились, но бил за то сестру.
Всей семьей растили Васечку. Сами считайте: бабка с дедом, Ольга – ее монастырь недалече был, – Машка да я. Отказу ни в чем не знал, пупом земли считал себя с младенчества. Что захочет – вынь да положь. А не исполнишь каприз – криком кричит, слезы до судорог. Умом понимала: глупость делаю, что капризам потакаю, но удержаться не могла. Жалко было, кровиночка плачет, надрывается.
Рос красавцем, внешне на покойного отца походил, оттого я его еще больше любила, дурного не замечала. Дворовые дети замешкались раскланяться – прикажи, маменька, выпороть; камердинер молоко чересчур горячее подал – посади на ночь в хлев.
А на мне хозяйство, надо следить, чтоб не лодырничали, не воровали. Наняла гувернеров да воспитателей, чтоб учили Васечку. Сама целыми днями ношусь как угорелая. Вечером приеду, доложат про успехи, сижу, дура, радуюсь. А Вася учителей застращал: будете говорить, что ленюсь, – и вас на ночь в хлев. Так ни черта и не делал.
Когда подрос, к Кареву потянулся, гусару пустоцветному. Я подумала, возраст такой, мужское общество потребовалось, а мужчины другого рядом нет. Муж умер, папенька мой тоже преставился.
А Карев влиял на него дурно. Сначала научил ворон стрелять, потом – девок портить и выпивать с утра до ночи. Это в шестнадцать-то лет! Мне начал дерзить, с кулаками как-то полез. Опомнилась я, да поздно, не совладать с ним. Слава Богу, пришел ему срок в полк отправляться. Поначалу обрадовалась, батюшка покойный всегда говорил: "Армия кого хошь человеком сделает, под общий знаменатель подровняет". Но если стержня в человеке нет, никакая армия его не изменит. Те же бабы, попойки, да еще карты добавились.
Поначалу долги мелкие были, потом проигрался сильно. Приехал, в ногах валялся, умолял заплатить. Я отказала, твердость попыталась проявить. Сам проиграл, сам и выкручивайся. Но Вася подход ко мне знал: "Раз так, маменька, мне ничего не остается, как пустить пулю в лоб! Всю жизнь себе не простите, что из-за каких-то бумажек сына потеряли!" Расплатилась я, а лучше бы он застрелился!
На обед Митя шел как на Голгофу. Как смотреть в глаза Елизавете Северской? Он обязан был ее спасти, но проявил малодушие. Может, перед законом и не преступник, но перед людьми и прежде всего перед собственной совестью Митя чувствовал себя подлецом и негодяем. Юноша украдкой бросил взгляд на Машеньку и сразу встретился с ней глазами. Она тепло улыбнулась, и Митя не смог не ответить. Маша приложила палец к губам и поцеловала, он тоже. Жаль, не судьба им соединиться!
Вера Алексеевна искоса наблюдала за парочкой. Узнав от Киросирова, что, опасаясь неминуемого разоблачения, Митя пытался повеситься, Растоцкая строго повелела дочери убираться из Носовки домой. "В одних каторжников влюбляешься! В Сибирь хочешь переехать?" Но обнаглевшая дочь заявила, что Митя давно ей нравится, а она ему. Знакомство с Тучиным окончательно раскрыло ей глаза: подобные женихи все как один мерзавцы, негодяи и развратники.
А Митя – влюбленный рыцарь! С ним она согласна и в Сибирь, и куда угодно.
Выслушав сей страстный монолог, Вера Алексеевна ехидно посоветовала дочке выходить за Тучина. Тоже будущий каторжник, зато хоть богатый. Тут взбеленился всегда кроткий Андрей Петрович. Топнул ногой и заявил, забрызгав супругу слюной: "Через мой труп!" Бунт в благородном семействе привел Растоцкую в полное оцепенение. Даже старую Северскую она слушала вполуха. И воспряла духом, случайно подметив, что и Тоннер поглядывает на Машеньку. Решающий бой еще впереди! Подскажу Илье Андреевичу, что никакой он не доктор, а самый настоящий рыцарь, на колено пусть станет, стишки прочтет, а дальше уж я сама…
– Началась война, – продолжала Северская. – От Васеньки долго не приходило известий. Какой бы ни был, а сын, материнское сердце болело. Муж Машенькин, Карев, тоже отправился в армию, сестра ко мне переехала. Вместе мы часто ездили в Н-ский монастырь, к Ольге, она к тому времени настоятельницей там стала. Звалась, конечно, не Ольгой, матушкой Агафьей, а все одно любимая сестра. Вместе помолимся, бывало, – и сразу полегчает.
