Евгений Сухов - Княжий удел
Михаил Андреевич, подгоняя коня, ехал впереди великого князя, повсюду сообщал благую весть об освобождении Василия Васильевича. Колокола радостно бились, встречая московского хозяина. Михаил спешил в Москву к великим княгиням, ненадолго останавливался, чтобы поменять коней, и, забывая про сон, ехал дальше. Под Дудимным монастырем Михаил Андреевич решил остановиться. Он не хотел беспокоить святых старцев и потому лагерь разбил под стенами.
С утра было морозно, замерзли лужицы, тонкий ледок хрустел под ногами. Однако днем солнышко припекло, растопило лед, и его капли крупными бриллиантами поблескивали на солнце. Шатер у Михаила просторный, крепкие обручи стягивали сукно, и порывы ветра разбивались о плотную ткань. Шатер поставили на самом берегу, и он напоминал величавый струг, который резал серую, потемневшую по осени воду, а на высоком стержне трепетало знамя.
Внутри уже было прибрано: в углу иконка, под ней сундук, на который небрежно брошен великокняжеский дар — шуба бобровая. Князь Михаил подозвал боярского сына и, плюхнувшись на сундук, сунул под нос кожаный сапог, повелел строго:
— Снимай! Отоспаться хочу!
— Князь! — переступил порог шатра дьяк Иннокентий, вертлявый, словно маленькая собачонка, мужичок. — У монастыря дьяк Дубенский с Ачисаном!
Михаил Андреевич встрепенулся и, отстранившись от боярского сына, привстал:
— Чего они хотят? Спросил, что им надобно?
— Да по всему видать, от Дмитрия Шемяки к Улу-Мухаммеду торопятся.
— Татар-то много с ними?
— Малость! Может, всех и положим? А ежели что, монахи нам помогут.
— Ачисана не трогать, пускай едет в свою басурманову Орду. Покажи ему печать Улу-Мухаммеда, что Василий, как и прежде, великий князь Московский. А дьяка Дубенского вязать и в шатер ко мне! Да чтоб ни один татарин или наш обратно не повернул! Будут дерзить… мечом рубите!
Михаил Андреевич едва успел ополоснуть с дороги лицо, поменять рубаху, как рынды втолкнули в шатер дьяка Дубенского. Он не желал идти, упирался, матерился нещадно, проклиная насильников, а стражи, взяв его за шиворот, лихо впихивали в шатер. Губы дьяка были разбиты, из носа сочилась кровь.
— Кланяйся князю, негодник! Кланяйся! — как маленькая собачонка, гавкал рядом Иннокентий.
Дьяк рукавом размазал по лицу липкую кровь, и оттого лицо его показалось еще более дерзким.
— Не холоп я твоему князю! У меня свой господин имеется, великий князь Дмитрий Юрьевич!
Рынды налегли на плечи непокорному дьяку, заставляя его склониться в ноги Михаилу. Довольно хмыкнув, князь велел поднять непокорного. Кровь смешалась с землей и пуще перепачкала дьяка.
— Ответишь за самоуправство!.. — дерзко блеснул глазами дьяк. — Сполна ответишь, что слугу самого Дмитрия Юрьевича позоришь!
— Ушел кто-нибудь? — поинтересовался Михаил.
— Один… В лес утек. По всему видать, дворовый малый. Прыткий больно оказался, пока его вязали, двух наших успел заколоть. Погоню за ним отправили, да, наверное, уйдет. Конь у него больно резвый!
Теперь понятно, почему Дубенский дерзок. Только ведь на Руси один московский князь — Василий Васильевич.
— Бить дьяка кнутом до тех пор, пока не скажет, с чем к Улу-Мухаммеду ехал! И отведите подалее от монастыря, орать будет. Мне да святым покой нужен.
С дьяка Дубенского сорвали портки, задрали до самой головы рубаху и привязали к бревну. Дьяк плакал от обиды и позора, глухо матерился, просил прикрыть наготу, пожалеть его и отпустить, но рынды оставались угрюмо-молчаливыми.
— Поначалу я ударю! — взял у рынды кнут Иннокентий и, повертев его в руках, словно хотел убедиться, а достаточно ли крепко орудие для дьяковой спины, нанес первый удар.
Ремень со свистом разрезал воздух и звонко опустился на обнаженную спину.
— Будешь говорить, сучье отродье?! Зачем к басурману в Орду ехал? Будешь говорить, проклятый, на что хана склонить хотел?! Будешь!.. Будешь!..
— Ведь запорешь же… Насмерть же запорешь, — выплевывал кровавую слюну дьяк.
— Будешь говорить?! — в который раз поднимал руку с кнутом Иннокентий.
И от ударов кнутом кровь с исполосованной спины брызгала в разные стороны, пачкая кафтаны стоявших рядом стряпчих.
— Скажу… князь Дмитрий Юрьевич великого княжения Московского просил… у хана Мухаммеда. Старшим братом на Руси хотел быть…
— Чего еще желал Шемяка?! — орал Иннокентий в самое ухо страдальца. — Чего хотел?!
— Просил у Ачисана убить… великого князя в Орде. — Лицо дьяка посинело. По ногам пробежала судорога — Дубенский дернулся еще раз и затих. Жизнь оставила его тело, которое еще несколько минут назад было сильным.
— Помер, поди, — безразлично отметил Иннокентий, вытирая окровавленный кнут о траву. — Божья воля свершилась. Ежели угодил бы Христу, он бы его пожалел. Поделом! Вот как великого князя обманывать!
Иннокентий не заметил, что подошел монах. Ряса на нем была ветхая, через ее прорехи виднелось потемневшее тело. Чернец тронул за локоть дьяка и произнес:
— Христианин ведь… Похоронить надобно. Ты иди, дьяк, а мы его отпоем и в землю уложим.
Вот наконец и Переяславль. Василий Васильевич подошел к городу ночью. Спал город. Не слышно колокольного звона, не брехали в посаде злобные цепные псы. Великий князь показался себе чужаком в родной вотчине. Чем не тать, который пришел на чужой двор под покровом ночи. Отсюда и до Москвы недалеко. В Переяславле Василия Васильевича должны ждать великие княгини да бояре.
Василий велел вознице остановиться, спрыгнул на схваченную ночным морозцем землю и долго смотрел на уснувший город. Вот когда и перекреститься можно. Это не басурмановы минареты. Вместо пальцев у князя теперь торчали короткие обрубки, и он свел их вместе, насколько это было возможно, приложил к прохладному лбу.
— Спас ты меня, Господи… теперь убереги от ненависти.
Рынды скромно стояли в стороне, не решаясь прервать беседу великого князя с Богом. Они сопровождали князя всюду: на поле брани и в плену, были свидетелями его падения, когда, казалось, ничто не может поднять его из бездны. Однако отроки видели и расположение хана к своему пленнику. Улу-Мухаммед обращался с Василием как с равным. И вот сейчас они стали невольными свидетелями его слабости: князь крестился на купола и боялся ступить в родную вотчину.
Василий был молчалив и печален. Он не знал, как примет его народ, которого он вверг в еще одну беду. Возможно, завтра никто не захочет снять перед ним шапку, а юродивые начнут тыкать в него перстами и вопить: «Царь-ирод вернулся! Царь-ирод вернулся!»
Ночь показалась Василию особенно зловещей — предтечей к еще большей беде.
Но когда Василий повернулся, рынды признали в нем прежнего великого князя — посуровело его лицо.
— Мы останемся здесь до утра, я не желаю тревожить город.
Переглянулись отроки: с каких это пор великий князь стал таким застенчивым? Прошка Пришелец (постаревший и осунувшийся в плену) разглядел в нерешительности князя нечто иное, прикрикнул на зазевавшихся рынд:
— Ну чего рты пораззявили?! Не слышали, что князь повелел?
Побросали овчинные тулупы отроки на телеги да спать завалились.
Утренняя служба была ранехонько. Едва рассвело, а колокола уже торопили день, звонили радостно и настойчиво. Гости застучали в ворота. Заскрежетала цепь, и медленно, сдаваясь под усилиями стражей, поползла вверх чугунная решетка.
Дружина уже выстроилась в колонны и ожидала последнего слова великого князя, а он все медлил и продолжал стоять у родных стен. Наконец он собрался, махнул рукой и проговорил:
— С Богом! Домой пора!
Тронулись телеги, заскрипели колеса, задвигались оси, а потом дружной дробью простучали по мосту.
— Кто такие?! — грозно окликнул въезжавших вратник.
И Прошка, отыгрываясь за долгое ожидание, обругал его и завопил:
— Неужто стяг княжеский не разглядел?! Великий князь Василий Васильевич домой возвращается! Покажет он еще тебе!
— Мать честная! — охнул наверху, на башне, мужик и уже стыдливо, явно выпрашивая прощения, заговорил: — Да разве в темноте-то различишь, кто свой, кто чужой? Мы ворота охранять поставлены, вот и спрашиваем всякого. А вдруг тати какие наведаются, а то и татарва. — И, посмотрев на ордынцев, сопровождавших Василия Васильевича, добавил: — Мало ли!
— Ладно, — смилостивился Прошка. — Пошли с доброй вестью к великим княгиням. Скажи, Василий Васильевич вернулся!
Великую княгиню Софью Витовтовну и жену свою Марию Василий увидел сходящими с Красного крыльца. На матушке был белый платок и парчовое платье, Мария — в длинном сарафане, поверх надет короткий красный тулупчик, а на голове шапка меховая. Лестница была высокая, и матушка, поддерживаемая под руки боярынями, осторожно носком сапожка искала следующую ступень. А затем чередом степенно ступали бояре, словно на ветру раскачивались бобровые шапки.
