Евгений Сухов - Княжий удел
— Не хотим!
— Тебя хотим, Дмитрий Юрьевич! Тебя хотим видеть на московском столе!
— Не пустим Василия в город. Пускай назад к татарам возвращается!
— Нечего ему было из полона уходить, пускай себе там и остается! — подхватывали другие.
— Братья! — срывающимся басом кричал Дмитрий. — То не я говорю, то Господь за меня молвит!.. Ночью сегодня земля тряслась, и она, родимая, не хочет Василия-супостата принимать! То сигнал нам Божий был! Знамение! Если мы Василия на Москву примем, то останемся без веры, Господь все церкви повалит, негде будет замаливать грехи. Неужели вы этого желаете, православные?!
— Запрем ворота и не пустим царя-ирода!
— Наш князь Дмитрий Юрьевич! — надрывались в толпе. — На московский стол хотим Дмитрия Большого!
Только за торговыми рядами кто-то пытался защитить Василия Васильевича:
— Не служили мы галицким князьям! Мы люди великого московского князя! Только перед ним нам и ответ держать!
— Взашей его! Взашей этого смутьяна с базара! — заорали вокруг.
Так и вытолкали строптивого с базарной площади, откуда голоса его поганого и не услыхать.
Дмитрий Шемяка ушел, а боярин Ушатый еще долго бродил в толпе и науськивал на великого князя:
— Золотоордынцам дань даем? Даем! А теперь Васька вернется, так еще и казанцам дань платить станем! Неужели этого хотите, православные? Если великого князя принять не захотим, глядишь, на одно ярмо меньше тянуть станем. А там и ордынцам хребет перебьем!
Мужики дружно поддакивали, но думали о другом: не было еще в стольном граде такого, чтобы московиты своего князя не приняли. Приходил он с победой — его ждали и встречали праздничным трезвоном, возвращался с поля брани битый — колокола печально звонили. Москва была его вотчиной, в которую он возвращался для того, чтобы отлежаться, как это делает затравленный псами медведь; да еще для того, чтобы собрать рать вновь и дать обидчику сдачи. Москва — это не своевольный Господин Великий Новгород, которому и сам московский князь не указ: захотели новгородцы — приняли на княжение, захотели — выперли из города. А этот сход больше напоминал новгородское вече, которое вынесло князю суровый приговор.
Первый раз такое было — вошел московский князь в город, а колокола стыдливо молчали. И не потому, что московиты затаили на государя обиду, просто не смогли узнать его среди многих нищих, которые, как и обычно, к обедне приходили из посадов к Благовещенскому собору.
Василий Васильевич шел без шапки, с растрепанными волосами, босой, поднимая избитыми о камни ногами серую дорожную пыль. Шел смиренно, с покорностью, на какую способен только схимник или большой грешник. «Если хочешь быть великим, то должен пройти и через унижение, — вспоминал князь слова монаха. — Если сам Иисус Христос в Иерусалим въезжал на осле, так почему великому князю не войти в город пешком?»
За великим князем ступали бояре, некогда горделивые, а теперь побитые и униженные, как и сам князь. На лицах ни спеси, ни злобы — боль одна да раскаяние!
— Князь это великий! Василий Васильевич! — зашептались вокруг.
— Епитимью на себя наложил за плен басурманов!
Город ждал князя-иуду, а встретил князя-страдальца. Великий князь шапку никогда не снимал, а сейчас, позоря свою голову, повинным входил в Кремль.
— Князь великий! Василий Васильевич! — толпа расступалась перед ним.
Василий шел через людской коридор к своему дворцу.
— Что рты пораззявили?! В ноги князю! В ноги кланяйтесь! — закричал юродивый.
И народ, словно пробудившись ото сна, упал на колени, не смея посмотреть государю в глаза. Если великий князь идет босиком, то почему черни стоять в рост? Так и прошел Василий до своих палат, не встретившись ни с кем взглядом.
Колокола зазвонили, приветствуя великого князя, и долго еще звонарь тревожил Кремль радостным перезвоном — великий князь вернулся!
Зима. Зябко. Студеный ветер пробирал до костей. Бесстыдно залезал под овчинный тулуп, бросал колючие комья снега за шиворот и морозил, морозил.
Боярин Ушатый поднял воротник, уткнул нос в бараний мех. И надо же было в такую студеную погоду выезжать! Да кто мог знать! Кажись, еще утром теплее было, даже солнышко вышло, и на тебе, пурга какая!
Боярин постучал по замерзшим бокам рукавицами, стараясь разогнать кровь, повозился в санях, и полозья, словно прося пощады, заскрипели под его тяжелым телом.
Возничему мороз был нипочем: он весело управлял возком, лихо погонял вороного жеребца, с разгоряченной спины которого шел клубами пар, и всю долгую дорогу напевал под нос какую-то воровскую песню. Ушатый терялся в догадках — что это? Завывание ветра или очередная песнь удалого возничего?
Боярин Иван Ушатый торопился к Борису Тверскому, и до Твери оставалось еще добрых верст двадцать, когда ось с хрустом надломилась и, царапая слежавшийся снег, острой пикой уперлась в сугроб, опрокидывая на снег возок.
— Тьфу ты! — отплевывался от снега Иван Ушатый. — Что ты, дура, на дорогу не мог посмотреть! Вот вернемся, розог получишь! — щедро пообещал он.
— Руку! Руку, боярин, подай, — виновато просил возничий, пытаясь вытащить Ушатого из сугроба.
Боярин Ушатый барахтался, пробовал выползти на дорогу, но увязал еще глубже. «Грамота! — И рука мгновенно юркнула за пазуху. — Фу-ты, нечистая сила! Кажись, целехонька. Было бы тогда от князя».
— Вот смотри ты у меня! — опять начал сердиться Ушатый. — До дома только доберемся, а там непременно розог отведаешь!
Боярин чувствовал, как попавший за шиворот снег растаял и холодными липкими струйками сбегал по спине, добирался до живота.
— Всю морду из-за тебя ободрал! — ругался боярин, а возничий виновато топтался на снегу, пытаясь ухватить Ушатого половчее за широкий ворот. Шапка боярина отлетела далеко в сторону и была похожа на ведро, торчащее из-под снега.
Наконец Иван Ушатый выбрался на утоптанный снег, а возница суетливо бегал подле, стряхивая с него белые комья:
— Ты уж постой, батюшка, постой! Я с тебя снег смахну. — И нежно, будто поглаживал холеную лошадку, сбивал налипший снег с сытой задницы своего господина. — Шапчонка-то твоя не помялась, как есть новая, — бережно подал он бобровую шапку.
— Как теперь? Не доедешь ведь! — ворчал боярин. — Пешком, что ли, до Твери топать?
— Почему же пешком, боярин? Лошадка вон стоит, дожидается. Ты верхом, а я уж как-нибудь доберусь. Эка невидаль, двадцать верст! Доберусь! От свата, помню, добирался, двадцать пять верст шел.
— Околеешь ведь. Вон стужа какая! Ладно, ко мне коня, отсюдова недалече деревенька есть, сани попросим, а потом и дальше в путь.
— Хорошо, боярин. Хорошо, я мигом! — весело суетился возница. — Ступай на спину. Ничего, я удержу, это я с виду такой хлипкий, а сам я крепок!
Боярин, подобрав шубу, осторожно наступил на узкую спину возницы, словно пробуя ее на крепость, как рыбак пробует дно лодки, стоящей в воде, а потом закинул ногу на вороного.
— Коня держи, коня! Уйдет ведь! — серчал Ушатый.
— А я держу, боярин, он подле меня, шагу не ступит!
— Тьфу ты, черт! В сугроб опять едва не опрокинул! Ладно, поспешай давай!
Иван Ушатый легонько пнул коня, и вороной, как танцор перед девками, осторожно и грациозно поднял ногу, решаясь на первый шаг.
— А я поспешаю, боярин, поспешаю! — глубоко проваливаясь в рыхлый снег, говорил возница.
Деревенька с черными закопченными трубами оказалась неподалеку — версту проехать. Ушатый остановил жеребца около крепкого сруба с большим двором и крепкими воротами. Стукнув кулаком в дверь, заорал:
— Эй, хозяин! Гостей встречай!
Забрехала хрипло собака и враз умолкла, пристыженная громким окриком. Кто-то уверенно распоряжался во дворе:
— Ну, что пасть раззявил?! Иди открывай! Не слышишь, гость к нам!
Вслед за этим брякнул засов, нарушив ржавым скрежетом морозную тишь, и дверь отворилась.
— Мать моя! — хлопнул рукавицами молоденький паренек. — Никак ли боярин к нам! Батя, боярин к нам! Проходь, боярин, проходь. Застыл небось на морозе?
Из-за спины парня выплыл мужик с широченной, в полгруди, бородой.
— Чей холоп? — ступил во двор боярин.
Мужик поклонился боярину, в густой бороде искрились снежинки, которые тотчас растаяли, превратившись в блестящие капельки.
— А мы не холопы, — достойно отвечал мужик, — мы люди великого князя. Ему и служим. Что встал?! — крикнул мужик на отрока, который, очевидно, приходился ему сыном. — Прими шубейку у боярина.
Ушатый с возницей вошли в сени. В доме было натоплено, по всему видать, хозяин дров не жалел, в просторной горнице уютно потрескивала лучина.
— Прошу, батюшка, проходи, — в самые ноги поклонилась боярину хозяйка — баба лет тридцати пяти.
— Хлеб на стол и молоко, — уверенно распоряжался хозяин дома. Было видно, что здесь его слово — закон.
