Павел Сутин - Апостол, или Памяти Савла
Севела облизнул губы и заморгал.
– Вот что меня напугало! – сказал Нируц. – Вот что меня напугало, когда я впервые сложил все воедино. А когда я стал получать подтверждения худшим догадкам, когда узнал, что галилеяне строят не только философию, но и юстицию – вот тут испугался всерьез!
– Так ты, стало быть, намерен остановить галилеян?
– Я, знаешь ли, тоже изучал историю и экономику… И усвоил, что скорые перемены – это большая кровь. На этой земле кровь во все времена лилась рекой. Довольно этого. Я не хочу крови джбрим.
– О чем ты?
– Я говорю тебе о крови джбрим. Я говорю о крови неуемных, яростных, безмозглых джбрим! Хочу, чтобы мой народец жил!.. – Нируц схватился за голову и застонал. Он прокричал: – И они, чего доброго, добьются своего, эти теософы и судостроители! Да я уже вижу обращенную Идумею! Обращенную Самарию и Башан. Вижу первосвященника из галилеян на месте Каиаху. Вижу расцветшую Провинцию. Великолепно! Чего еще желать родине?
Он качнулся к столу и, расплескав, налил в плошку кносского. Выпил, облив подбородок, поперхнулся и закашлялся.
– Но я, к глубочайшему моему сожалению, вижу еще кое-что… Немедленную интервенцию романцев вижу. Четвертый легион. Вижу распятых галилеян, и распятых химиков, и рудознатцев. Разрушенные Schola и сожженные города. Известно, как романцы отвечают на усиление автономий. Они выжгут Провинцию, превратят ее в овечью пустошь!
Никогда прежде Севела не видел майора в такой горести и таком отчаянии.
– Да это же страшный мир, мальчик! – безнадежно сказал Нируц. – Мерзкий, безжалостный мир. Надо убивать, чтобы не допустить убийств. А всю мерзость мира понимают лишь те, кто когда-то убежал от заурядности. Ты помнишь наши разговоры в Эфраиме? Ты сказал мне, что хочешь стать знающим и свободным. Прими же знание и свободу, мальчик!.. Я остановлю галилеян во что бы то ни стало. Надо будет их убивать – буду убивать. И ты будешь убивать. Иначе убивать начнут романцы. Вот теперь я и вправду пьян…
…день с раннего утра дул горячий ветер. В такие дни Севела просыпался с тяжелой головой, маялся изжогой и грубил Иде.
Служебное помещение он в тот день делил с одним Гиршем. Никодим накануне убыл в Вифанию. Он пробыл долгое время в кабинете Нируца, потом они вышли вдвоем, спустились на первый этаж. Нируц что-то неслышно сказал. Никодим угрюмо ответил: «Будь спокоен, мой майор. Пусть только две декурии дадут».
Нируц положил руку на плечо Никодима и опять что-то сказал.
Никодим обвесился своими знаменитыми ножами, рявкнул на дежурного и потребовал каурую кобылу. Вышел из присутствия, сплюнул, приторочил торбу и был таков.
У Севелы болела голова, и особенно противен был ему сегодня спертый воздух помещения. А Гирш как обычно мычал, переписывая, и это тоже было неприятнее, чем в другие дни. Когда жара на улице дошла до возможного предела, а Севела выпил второй жбан из погребца, в помещение зашел Нируц.
– Мир вам, сотрудники, – бодро сказал он. – Грустно тут у вас. Эй, Гирш! Сгреби-ка мусор со стола!
– То не мусор, адон майор, – отозвался Гирш, хихикнув. – То обстановка в трудах.
– Малук! – позвал Нируц.
– Здесь капитан Малук, – измученно выговорил Севела. – Капитан Малук в своих должностных обязанностях присутствует, мой майор.
– Помнишь, что за день сегодня?
– День обычный. Отправляем службу. Ветер… Голова звенит, как бубен…
И он опять потер виски.
– Ты не болен ли? – участливо спросил Нируц. – Бессонница?
– Ветер… – повторил Севела и тихо застонал. – Невыносимо… Болит голова, все тело болит…
– Хочешь врача?
– Я знаю этого врача, – неприязненно сказал Севела. – Не надо мне его. Он прохиндей, а не врач.
Офицеров резидентуры пользовал врач из квартала Мар, Луша бен Рафаил. Он бойко сыпал медицинскими терминами, но проку от него было немного.
– Да я и не болен, – сказал Севела. – Просто у меня всегда ноет голова в эту погоду. Никодим вчера уехал. Один уехал.
– Он поехал в Вифанию.
– Почему один?
– Он не будет там один, не беспокойся за него. Его ждет тамошний инспектор, и еще люди. Он поехал с листом следования от Светония. А в Вифании Никодиму дадут в усиление опытных легионариев.
– Легионариев передадут в подчинение уроженцу? – с сомнением спросил Севела.
– Распоряжение Светония. Не волнуйся за Никодима. Ему дадут в подчинение две декурии.
– На какое дело он поехал?
– В Вифанию вошел Шомон с тридцатью людьми. Помнишь Шомона? Вы старые знакомцы. Ты тогда, в Самарии, еле ноги унес от Шомона.
– Никодим меня вывез, – сказал Севела. – Спас меня тогда. Я Никодиму жизнью обязан. Что же ты его без меня послал в Вифанию?
– Никодим нынче нужен в Вифании. А ты нужен в Ерошолойме. Говори с гончаром, узнавай о галилеянах.
– Шомон человек страшный. Опаснее его нет никого в Самарии, мой майор, – хмуро сказал Севела. – И отряд у него – один к одному. Выученные, битые. Тебе, верно, донесли о Шомоне?
– Донесли подробно, – Нируц опустил веки. – Они поселятся в трех домах, намереваются прожить в Вифании неделю.
Шомон Брак был правой рукой неуловимого Элеазара Бар-Галеви. Элеазар поручал Шомону самые опасные дела. Севела хорошо помнил Шомона, много дней прожил рядом с ним в лагере Элеазара. Коротконогий, кривошеий весельчак. Опасный как змея, храбрый и сметливый. Самые скорые и удачные нападения на посты романцев возглавлял Шомон Брак. За его голову была назначена такая же награда, как и за голову Элеазара: двести мер хлеба, двадцать тысяч сестерциев и пожизненное освобождение от романского налога. Только ни один джбрим не осмелился бы донести на Шомона Брака.
– Никодим будет арестовывать людей Шомона? – спросил Севела. – Но на такое не хватит и когорты! Придется оцепить несколько кварталов, оцепить не на один день…
– Не будет он их арестовывать, – Нируц сел на стул. – Гирш, а пойди-ка в канцелярию. Найди запись о Стефане бен Самуиле из Нацерета. Проповедник Стефан бен Самуил, что дискутировал с либертинцами и киренцами. Стражники повязали его, он сегодня предстанет перед синедриональной комиссией.
Гирш вышел.
– Не хочешь говорить при Гирше? – спросил Севела.
– Он доносит обо мне Светонию. Но думается мне, что наш виртуозный писарь доносит обо мне и Бурру.
– Никодим уехал злой как пес. Собрал ножи, секиру взял.
– Молюсь, чтоб уцелел Никодим.
– Не арест? – тихо спросил Севела. – Вспашка, да?
– Арест… – невесело усмехнулся Нируц. – У Шомона тридцать человек, их не повязать. Будут биться, уйдут кварталами. А оцепить невозможно. Какое там может быть оцепление, в Вифании? Я там бывал. Муравейник, а не город, из всякого квартала есть десяток проходов.
– Дома, где они остановились, известны?
– Да. Это известно. За это хорошо заплачено. Они в трех домах. Их вырежут на рассвете.
«Вспашка, – подумал Севела. – А меня рядом не будет. Нируц поручил Никодиму вспашку, а Никодим даже не простился со мной… Удачи тебе, Никодим, друг мой надежный».
То, что в Ерошолоймской резидентуре звалось «вспашкой», было мерой самой решительной. Вспашка делалась, когда зелоты, зашедши в город, поселялись в таких кварталах, которые трудно окружить и отделить мирного джбрим от зелота. На рассвете отряд Службы врывался в квартал и резал всех подряд. Убивали всех, кто жил в указанных домах, – страшное, безжалостное дело… Рубили, прикалывали всех, кто дышит, шевелится, кто вскинулся спросонья, забормотал, протянул руку. Без пощады, без сомнения. Севеле довелось видеть только одно такое дело, и то издали – он командовал оцеплением.
– Тум! – встревоженно сказал Севела. – Послушай, Тум! Полгода не делалось вспашек. Я бывал в Вифании. Там дома стоят густо. Много людей погибнет. А есть ли нужда в этой вспашке?
– Есть, – ответил майор.
– Люди Элеазара и прежде заходили в Вифанию, и в Вифлеем, и в Иродион заходили. И более многочисленными отрядами они заходили туда. Почему ты именно теперь отправил Никодима на вспашку?
– Говорю тебе – есть причина. Я хочу, чтобы в ближайшие месяцы Секст Бурр не писал своему патрону Лонгину тревожных писем. Я хочу, чтобы Лонгин знал, что в Провинции все идет, как шло. Чтобы ни одна малость не привлекла внимания Кассия Лонгина.
– Двадцать человек под началом Шомона… Тяжело будет Никодиму.
– И я думаю о том же, – мрачно сказал Нируц. – Но раз уж они туда забрели, то пусть получат полной мерой. Шомону давно пора выпустить требуху.
– Думаешь, одолеет их Никодим?
– Или одолеет, или сам там ляжет, – без сомнения ответил Нируц. И добавил злорадно: – Ох, как он будет их кромсать!
Когда в родном городе Никодима стало известно, что он поступил в Службу, зелоты убили старшего брата Никодима. Забили во дворе его дома, на глазах у жены и троих детей, шестоперами и дубинками. Перебили ноги и руки, размозжили лицо, искрошили зубы. Добили ударом ножа в горло, выкололи глаза, вспороли живот и натолкали туда навоза.
