Виталий Гладкий - Золотой капкан
– Похоже, так оно и есть… Ну, ладно, Боря, мечтай. Пойду. Да-а, с шифром пришлось повозиться… Савин порылся в ящике и положил на стол конверт, в котором хранились фотографии портмоне, часов и гравировок; он оставил их себе на память.
Ключ к шифру нашли в той шкатулке, где лежала фотография Власа Ахутина и Христофорова. Это была тонкая квадратная пластина, изготовленная из моржовой кости, в которой просверлили окошечки. Там же находился и потертый кусок хорошо вычиненной кожи размером чуть больше пластины. На нем был написан текст – бессистемный набор букв, выгравированный вместе с планом местности на крышке часов. Когда наложили костяную пластину на текст, в окошках прочитали – «двадцать». «Ключевое слово!» – обрадовались шифровальщики. И зря: гравированный текст на застежке портмоне все равно расшифровке не поддался, получалась бессмыслица. И только когда разыскали Библию издания 1887 года, а в ней двадцатую страницу, дело сдвинулось с мертвой точки. Правда, не без помощи одного из старейших шифровальщиков Генштаба. Оказалось, что Воронцов-Вельяминов применил шифр, который использовал в своей работе граф Игнатьев, русский атташе во Франции времен империалистической войны 1914 года. Шифр был довольно редким и сложным. Мало того, что для прочтения шифровки нужно было иметь экземпляр шифровальной книги, название которой обуславливалось заранее (в данном случае ею оказалась первая часть Библии – Ветхий завет, на что указывала удачно подобранная по смыслу выдержка из двенадцатой главы), нужно было знать и так называемую формулу шифра. Специалисты шифровального дела нашли ее благодаря выдержке из Ветхого завета…
Савин повертел в руках листок с расшифрованными координатами местности и текстом и положил в письменный стол. Текст он знал наизусть. Это было местонахождение тайника: «… Восемнадцать шагов к северу от головы моржа, в расщелине между двух братьев».
Координаты оказались не очень точными. И только благодаря хорошо выполненному плану поисковая группа вышла к ручью, находившемуся в горном массиве, примерно в тридцати километрах от ручья Горбылях, где был обнаружен труп Власа Ахутина.
Но тайник нашли сразу: еще на подходе к перевалу увидели мрачную голую скалу, чем-то напоминающую клыкастую голову моржа, а рядом – два высоких каменных столба. Расщелина между ними была завалена камнями, заросла мхом и лишайниками. Там и лежал полуистлевший кожаный мешок, а в нем около сорока килограммов самородного золота.
Савин сложил фотографии в конверт, посмотрел на часы: конец рабочего дня. Он быстро собрал бумаги, разбросанные по столу, положил их в сейф, закрыл его и опечатал.
И тут включилась селекторная связь.
– Савин! – раздался недовольный голос дежурного по райотделу.
– Слушаю.
– Здесь один человек принес заявление… Короче говоря, Кудрявцева сейчас нет, направляю к тебе.
– Давай, – тяжело вздохнул Савин – надо же, в конце рабочего дня…
В кабинет вошел высокий, еще довольно крепкий с виду старик в поношенном полушубке. Он степенно поздоровался, снял лохматую собачью шапку и, покопавшись в рюкзаке, который принес с собой, вытащил разобранное на части ружье. Быстро собрав его и положив на стол перед Савиным, он вынул из кармана сложенные вчетверо тетрадные листы, исписанные корявым почерком, и протянул их Савину.
– Вот… Там все.
– Пожалуйста, присаживайтесь, – вежливо сказал Савин. Он с недоумением прочитал первые строки заявления Балабина Евсея Тарасовича – и почувствовал, как в голову хлынула горячая волна. Вытаращив глаза, Савин уставился на ружье – 16 калибр! Одноствольное магазинное пятизарядное ружье центрального боя со скользящим цевьем системы «Кольт»! Сверловка ствола «парадокс»!
– Так это… вы!? Савин быстро вытер о брюки мгновенно вспотевшие ладони.
– Я… Вот пришел. Может, заявление не по форме?
– Да нет… почему же… Все правильно.
– Грех на душу взял, гражданин начальник. Не хочу в могилу уносить. Жить осталось всего ничего…
Евсей Тарасович поднял рюкзак с пола, надел шапку, встал.
– Вызывайте конвой, – сказал он мрачно, глядя в пол.
– Не торопитесь. С конвоем… успеется. Расскажите, как все было… своими словами.
– Для протокола?
– Это потом. Просто расскажите.
– Рассказывать особо нечего. Ну, если вы так хотите… Евсей Тарасович снова уселся на стул.
– В сорок первом под Псковом я попал в плен, – начал он свой рассказ. – Согнали нас немцы в лагерь… Тыщ двадцать, не меньше. Люди всякие были:
кто покрепче, а кто и с червоточинкой. Побыл я в лагере с полмесяца, отощал, дальше некуда… Нас кормили помоями, да и то через день. Ну, и разговоры всякие шли промеж нас: как же так, говорили, писали, что войны не будет, а ежели что случится, воевать будем на территории врага… Ругали мы – не все, конечно, – командиров, комиссаров. Ну и я тоже… случалось… Евсей Тарасович тяжело вздохнул.
– Его к нам с очередной партией пленных пригнали… где-то в начале октября. Через месяц семь человек бежали из лагеря, среди них был и он. Вскорости шестерых поймали и на наших глазах повесили. А его среди них не было…
Евсей Тарасович достал носовой платок, вытер потное лицо и продолжил:
– В первых числах ноября меня и еще четверых забрали из лагеря и привезли в Псков. Накормили, переодели, дали отдохнуть два дня. А потом появился и он, Влас Ахутин, – это я уже опосля узнал его имя. Уговорил, гад, к немцам пойти служить в полицию. Видно, подслушал наши разговоры и подобрал таких же болтунов, как я…
Евсей Тарасович расстегнул полушубок.
– Жарко…
– А вы снимите верхнюю одежду, – посоветовал Савин.
– Ничего, пар костей не ломит… Ну так вот, в январе сорок второго нам приказали расстрелять трех военнопленных. До этого я нес в основном караульную службу, а тут… Он покрутил головой, будто отгоняя навязчивые видения.
– Повели мы этих солдатиков к скотомогильнику. Оборванные, исхудалые, у одного руки нет, культяпка замотана тряпками. Не мог я их… Жалко стало. Такие же, как и я когда-то был… Евсей Тарасович смахнул ладонью пот со лба.
– Уговорил остальных полицейских – меня за старшего назначили – отпустили мы их. Ну и кто-то донес начальству… Хотели нас в расход пустить, да выручил меня Влас Ахутин – все-таки его выкормыши, сам подбирал. Сам он и порол меня нагайкой из проволоки. Всю спину ободрал до мяса… сволочь. На обветренном лице старика появилось выражение ненависти. Но только на миг. В следующее мгновение он уже был спокоен и продолжал говорить размеренно и без особых эмоций.
– Провалялся я почти месяц в лазарете, а когда выписали, домой сбежал. Всю войну отсиживался в погребе, боялся даже по ночам выходить на улицу. А в сорок шестом пришел с повинной…
Видно было, что он начал волноваться, хотя и старался не подавать виду. Наверное, воспоминания были не из приятных.
– Срок дали, – понятно, по заслугам, – попал на Колыму. Здесь и остался, как амнистия вышла. Жена приехала, дети, так и жил на севере, хозяйством обзавелся, работал. Выбросил из памяти все. Да, видно, судьба у меня такая, по-своему распорядилась…
Евсей Тарасович надолго задумался, хмурясь. Затем поднял глаза на Савина и продолжил свой рассказ.
– Два года назад, весной, задумал я присмотреть себе охотничье зимовье подальше от мест обжитых. На ручье тогда и встретил Власа Ахутина. Я его сначала не признал – ну идет себе человек, да и ладно, наверное, охотник. Это потом уже я сообразил, что на охотника он не больно схож, да и ружья нет, и хромает, а куда хромому в тайге? Старик поерзал на стуле, устраиваясь поудобней, и продолжил:
– Но Ахутин меня узнал сразу, как только к костру подошел. «Здорово, – говорит, – Евсей! Со свиданьицем. Обедом угостишь?» Вроде вчера мы с ним расстались… Смутил он меня сильно, но делать нечего, пригласил его почаевничать.
Посидели мы часок, о том, о сем поговорили, – все больше о погоде да охоте, ну и о житейских мелочах, – а потом распрощались. Ушел он… Евсей Тарасович потер руки, будто его зазнобило.
– А я себе думаю: «Ох, неспроста он здесь появился, надо быть настороже, я его волчью натуру знаю…» И как в воду глядел. Собрался я, ружье на плечо и дальше пошел, но скрадком, по зарослям. Не успел я забраться на косогор, как раздался выстрел.
Понятное дело, я сразу скумекал, откуда ветер дует, скатился вниз и по распадку вышел к нему навстречу. Ходок он никудышный, а я по тайге брожу сорок лет, все места знаю, вот и подстерег его…
Старик побледнел, а в его несколько поблекших от прожитых лет глазах появился хищный блеск.
– Сижу в засаде, руку правую бинтую, – попал он все-таки в меня, гад, – жду. Снег еще не стаял, тишина кругом; слышу, сухостой хрустит, бежит Влас. Ружье за плечами, а пистолет в руках, и все оглядывается – боится, значит. Подпустил я его поближе, хотел живым взять. А потом такое зло взяло, как вспомнил все… Ну, я и… порешил его… одним выстрелом.
