Павел Сутин - Апостол, или Памяти Савла
Вечера у него освободились, непривычно было, что после работы не надо садиться за «Mersedes Prima», вставлять лист, отводить каретку – начнем, благословясь… Он один вечер провел перед телевизором, второй читал «Жука в муравейнике» и «Мартовские иды», спать ложился в половине двенадцатого. Машинка стояла на краю стола и, казалось, недоуменно поглядывала на него: «Эй, ты чего? Давай, заправляй бумагу, поехали».
Вчера приезжал Вова Гаривас, оставил на пару дней свежий номер «Израиля сегодня». Поговорили с ним о том о сем, о «Детях Арбата», о Галиче (в журнале «Искусство кино» опубликовали Галича – «Петербургский романс», «За чужую печаль и за чье-то незванное детство», «Кадиш»).
Дорохов рассказал Гаривасу, как сидел в кресле «Саши Гинзбурга».
– А по каким делам ты попал к этой Кургановой? – спросил Вова.
– Да так, – Дорохов замялся. – Сенька попросил заехать, книгу передать. Она с его покойной мамой дружила.
– Вообще-то, все это поэтизация, – сказал Гаривас. – «Мальчишки были безусы… Прапоры, корнеты…». А представь себе, что тот путч удался. И получилась бы нормальная хунта. Повесили пятерых, так? А если бы Трубецкой не обгадился, если бы вовремя врезали шрапнелью? А не ждали – пока по ним врежут… Они устроили бы такую кровавую кашу, что России и не снилась. Это только начинается все всегда очень романтически. А потом – Конвент, Комитет Общественного Спасения… Дантоны, мараты, фукье-тенвили…
Дорохов открыл «Арагви», выпили по рюмке.
Через полчаса Гаривас сказал:
– Я недавно читал стенограмму пленума, на котором топтали Бухарина. Чего там говорить – страшно. Все страшно. С октября семнадцатого и по сю пору – страшно. Но шевельнулась одна еретическая мыслишка. Вот смотри, – Гаривас закурил и нахмурился. – Сейчас много пишут про то, как он выкосил ленинскую гвардию. Знаешь, Миха, а мне насрать на эту гвардию. Одни убийцы перебили других убийц. А вот мой дед – он-то тут был при чем? Ему совершенно начхать было, кто там правый, кто левый. Кто троцкист, кто бухаринец. Пусть бы они друг друга резали, суки. Но они убили миллионы ни в чем не повинных людей. Мой дед был математик. Они его упекли на шесть лет на Кольский полуостров… А второй мой дед умер в тюрьме. Знаешь, Миха, мне чего-то не жалко эту ленинскую гвардию. Что посеяли, то пожали. Так вот, про стенограмму пленума. Фантасмагория. Шабаш. Бухарина мне не жалко. Интересно, а когда они попивали пивко в Лонжюмо и Цюрихе, они думали о том, что их диспуты закончатся в подвале? Нет, тогда они этого представить не могли. А ведь они были образованными людьми, знали историю…
Сегодня Дорохов остался в лаборатории. Он навел порядок на столе и приготовил на завтра буфер. Аминокислотный анализатор жрал фосфатный буфер, как тот кадавр – селедочные головы.
Великодворская тоже готовила буфер в соседней комнате. Она часто передерживала свой буфер, и в нем плодились микроводоросли.
Потом Дорохов заварил чай и полистал октябрьский номер «Nature» с работой Гидлунда и Орна. Потом вымыл чашку и сел дописывать статью со скучным названием «Хроматографическое поведение человеческого лейкоцитарного интерферона „А“ на сорбентах с сефарозными и силохромными матрицами».
Он выдвинул на середину стола «Ятрань» и вставил в розетку штекер. Машинка низко загудела. Дорохов прикрыл дверь, положил рядом с машинкой стопку исписанных листов, закурил первую папиросу и стал печатать. В комнате пахло пожарищем – Новиков утром пролил на пол хромпик.
Он печатал споро, перед ним лежала рукопись статьи, экселенц ее уже выверил и выправил. Левым полушарием Дорохов гнал текст, а правым переживал, что Курганова может разнести его сочинение по всем правилам редакторской порки. И вот тогда будет и скучно, и грустно, и некому руку подать. Он потратил на книгу год жизни – тут, впрочем, он себя одернул: «год жизни» это перебор. Книгой он занимался по вечерам, ночами и в выходные; и не всякий день он ею занимался – хватало времени и на «приключения тела», и на коньячок с Сеней, и на посиделки с мужиками. Он питал надежды, появились уже кое-какие честолюбивые мыслишки. А главное – он отчаянно хотел, чтобы книга получилась. Чтобы он стал господин писатель. Чтобы это произошло вдруг, без литинститута, без литобъединений, без долгого, кропотливого вхождения в словесную специальность. Вдруг – и все. И объявился, как чертик из табакерки, никому прежде не известный младший научный сотрудник с пухлой папкой под мышкой. А в папке той – потрясающая штука, издевательское переосмысление основ, скептическое напоминание о том, что история делалась живыми людьми, и все каноны, какие есть на свете, тоже писались живыми людьми. И половина той истории, и половина в тех канонах – вранье…
Ну да, как же. Курганова через неделю, или через две, или через три (когда она еще одолеет Дороховское графоманство, она такие книги читала в рукописях и таких людей поила чаем, что этот лепет, эти потуги на исторический анализ у нее зевоту, наверное, только и вызовут) вежливо скажет: «Вам, конечно, еще надо много работать над стилем и композицией, Михаил. Но вы пишите. В вашей… книге что-то есть. Да, определенно – в ней что-то есть. Удачные обороты, яркие образы. Вам надо учиться, Михаил… Разумеется, это вопрос не одного года. Кстати, вы знаете, – эта идея, которая в вашем тексте угадывается, – она уже была задействована у имярек… Но вы все равно пишите, Михаил».
И опять, получается, ты брезгливым щелчком отброшен на стартовую линию. И опять ты непонятно кто. И опять надо начинать с начала. Да и надо ли начинать? А может быть, пора, наконец, забыть обо всем, кроме докторской?
Он потушил в чашке Петри «казбечину» и напечатал: «…на иммобилизированных моноклональных антителах NK-2 из бактериального штамма-продуцента получен чистый человеческий лейкоцитарный интерферон „А“ („альфа-ИНФ-А“), гомогенный при электрофорезе в полиакриламидном геле в присутствии DS-Na и обращенно-фазовой…»
Ну а с другой стороны – а что Курганова? Что, это его последний шанс? Да он еще неделю назад о ней не знал и спал спокойно. А вот в том-то все и дело, что когда не знаешь, когда не поманили еще морковкой, пока не затеплилась надежда – так и не психуешь. А повеяло легким ветерком удачи – и начинаются нервические раздумья. Так, ладно, задвинем… В конце концов, никто не запрещает пуститься во все тяжкие, пойти обычным путем, последовательно – через тупых вахтеров («Вы к кому, молодой человек? Пропуск есть на вас?»), через таких занятых-презанятых дам в отделах рукописей («А вы, простите, откуда? У вас с кем договоренность? Что значит „сам по себе“? Есть определенный порядок, молодой человек, пришлите по почте, рукописи мы не возвращаем…»), через какие-то знакомства («Да, я просмотрел ваш текст… Ну, что вам сказать…»). Отксерокопирую свой опус, разнесу в десять мест и буду ждать. И все. И нечего психовать.
Он вытащил из пачки еще одну папиросу, обмял, постучал толстым табачным столбиком по столу, дунул в мундштук, прикурил.
Три дня тому назад говорили с Сенькой. Он спросил:
– Мишка, я не понял это место, про «мертвые письмена». Что ты имел в виду?
Дорохов ответил:
– Это из Гинзберга. «Комментарии к Талмуду». Саня Лифшиц мне давал в прошлом году «Комментарии к Талмуду». Тягомотина, конечно, неописуемая. Но одна фраза зацепила. Хорошо сказано. «Мертвые письмена следует оживлять интерпретацией».
«…силохром С-80, модифицированный иминодиуксусной кислотой, альфа-фенилэтиламином, бета-нафтиламином и голубым декстраном-2000 („Pharmacia“, Швеция), получали обработкой 5 г эпокси-активированного силохрома С-80 4-мя ммолями соответствующего реагента в растворе, содержащем 3,62 г К2СО3, 74 мл воды и 27 мл диоксана при 80 гр. Цельсия в течение 2,5 часов…»
Скрипнула дверная ручка, он раздраженно покосился.
– Дор, у тебя сигареты есть? – спросила Великодворская.
Она так несчастно выглядела, такая серенькая была, такая заморенная, что он все свое раздражение проглотил.
– Нет у меня сигарет, Танюха, – сказал он. – «Казбек» есть. Хочешь?
– Давай твой «Казбек».
– Не переживай, Танька, – сочувственно сказал Дорохов. – Не отчислит он тебя. Высечет и высушит, потом сам же тебе сопли подотрет. Что ты там делаешь?
– Да ничего уже не делаю, – устало сказала Великодворская. – Статью читаю. Ох, Миха, я такая тупая. Меня, наверное, утопить надо было, когда я маленькая была. Не соотносится у меня ничего с их результатами.
– Что за статья?
– Стоукс и Родес, сентябрь восемьдесят шестого. «Interferon-induced changes in the monocyte membrane: inhibition by retinol and retinoic acid». Отчего ж я дура-то такая, Миха?
– Чаю хочешь?
– Я умереть хочу. У меня еще так в личной жизни все запутанно…
– Так, дуй отсюда, – безжалостно сказал Дорохов. – Завтра Машке расскажешь про личную жизнь.
Он отпил из кружки остывший чай и опять стал печатать.
