Павел Сутин - Апостол, или Памяти Савла
Они спустились в подвал. У стены громоздились сундуки.
– Думаю, гончары здесь, – архивариус показал пухлой рукой на четыре сундука слева. – Я буду искать. А вы, адон, быть может, просмотрите центральный стеллаж наверху? Там квартальные списки. Пролистайте, адон капитан. Авось вам попадется нужное семейство.
Севела вернулся на первый этаж и два часа перебирал пыльные стопки списков. Да, архив перемешали безжалостно. Перемешаны были не только кварталы, но и семьи. С суконщиком Иаковом бен Пашхуром соседствовала Иезавель, жена плотника Абитиара бен Абнера, мать троих мальчиков – Абинадаба, Самуила и Семея. Водонос Иоав бен Авессалом хранился с почтенным кохеном Ахитофелем бен Бихри, почившим (приписка плохим почерком) в месяце хешване, седьмого дня, в одинадцатый год правления принсепса Тиберия. Отлученная от семьи уважаемого ювелира Уриэля бен Шатома непотребная девка Сарамея значилась в листе, застрявшем между списками многочисленной семьи колодезных дел мастера Себу Амоса, пришедшим в Ерошолойм из Идумеи и получившим, ввиду крайней своей нужности городу, незанятое жилье в квартале Сухав на правах арендатора.
Но ничего о семействе Пинхор Севела на том стеллаже не нашел. К закату смышленый архивариус отыскал в небольшом окованном ящике свиток с ярлыком «Пинхоры. Гончары. Столовая посуда. Иаким».
– Вот, прошу, – удовлетворенно сказал архивариус. Он протянул Севеле листы, перевязанные старой бечевой. – Здесь сведения из переписи, имевшей быть в пятнадцатый год правления Тиберия.
– Благодарю, адон архивариус, – Севела коротко поклонился. – Я ваш должник. Найдется ли помещение?
– Займите мою комнату, адон. Вам принесут светильник.
– Еще раз благодарю. Я укажу в отчете, что встретил полное ваше содействие.
– Передайте мое уважение адону Нируцу.
– А вы знакомы с майором? – без особого удивления спросил Севела.
Он давно знал, что редкий чиновник в Ерошолойме не знаком с Нируцем.
– Обходительный человек, – мечтательно сказал архивариус. – Признаюсь, что получил эту должность благодаря ему.
«Он вездесущ, мой Тум, – подумал Севела. – Будь я иеваним, когда-нибудь услышал бы от Харона: „Адон Нируц – очаровательный человек! Скольких путников я перевез благодаря его трудам! Как жаль, что вы уже не сможете передать мое уважение майору Нируцу!“. Он всюду побывал до меня, мой Тум».
– А что – майор интересовался архивами? – спросил Севела.
– Адон Нируц нередко бывает в городском архиве. Правда, последний год я его не видел. Пять лет тому назад тогдашний архивариус рав Меродах уже был стар и болен. На эту должность полагалось назначить человека из канцелярии Синедриона. Так уж повелось, что архивом заведует человек из синедриональных… А я об этой должности мечтал, восемь лет ходил в помощниках у рав Меродаха…
– И Нируц составил вам протекцию?
– О да! – толстенький архивариус закивал, отчего заплывшие жирком щеки и шея забавно заколыхались. – Я оказал посильную помощь адону Нируцу, разыскал сведения об интересующем его человеке. И адон Нируц выразил свою благодарность тем, что составил мне протекцию. Сам легат рекомендовал назначить городским архивариусом вашего покорного слугу.
– Майор Нируц, как всегда, не ошибся в выборе, – сказал Севела. – Проводите меня в ваш кабинет, адон архивариус.
В небольшой светлой комнате Севела встал у конторки, положил на нее свиток и развязал старую, ссохшуюся бечеву. Он развернул три запылившихся листа и придавил их деревянным бруском.
Читал он недолго. Джусем бен Иосафат Пинхор в детстве и отрочестве работал при отце. В положенный срок получил цеховую диплому. Получил также дозволение продавать свой товар в «городе Ерошолойме, по всей Провинции и, буде означенному Джусему бен Иосафату пожелается, в Междуречье, к иеваним, в метрополию, в понтийскиеколонии и в иные места».
Еще Севела узнал, что в пятнадцатом году правления божественного Тиберия мастер Пинхор был женат, бездетен, в богодерзкости не замечен, храмовую десятину вносил в срок…
…пришли сумерки, Пинхор снял с полки светильник. Он не позвал Руфима, а сам постучал кресалом, раздул огонек из сухой ветоши и поджег фитиль. Светильник тихонько затрещал, и в комнате стало почти светло и очень уютно. Желтый огонек освещал скромное убранство стола и небольшую комнату с низким потолком. Свет отбрасывал на стены черные нелепые тени. Из кухни слышался громкий шорох, там Руфим перетирал просо. Во дворе потявкивала собака.
– Я загостился у вас, мастер.
– Ничуть, адон Малук, ничуть. Такой собеседник, как вы, в моем доме редкость. И что прикажете мне делать одинокими вечерами? Семьи у меня нет, детей нет. С Руфимом не побеседуешь, глуп Руфим.
– А Амуни я арестовал.
– А Амуни вы арестовали.
– Вы поздно ложитесь?
– Под утро. Я читаю по ночам.
– Я скоро уйду, и вы сможете читать.
– Вы как будто извиняетесь, адон Малук, – с сожалением сказал Пинхор.
– Я вот о чем хотел вас спросить. Когда вы рассказывали об Амуни и Цоере, то мне показалось, что их статут вероучителя для вас значит не так много. Я верно понял вашу интонацию?
– Я испытываю к ним уважение, – без промедления ответил Пинхор. – Это умные люди, честные люди. Чего ж больше?
– Тогда я спрошу прямо, мастер. Вы живете по Книге?
Пинхор коротко вздохнул.
– Живу ли я по Книге… Пожалуй, да. Почти всегда я живу по Книге. Но…
– Но?
– Книгу писали люди, адон Малук.
– И что с того?
– Среди них были мудрые люди, и были люди невеликого ума. Это были люди. Такие же, как вы, как я, как Руфим. Я живу, руководимый своим разумом. Я живу в соответствии со своим разумением о чести и доброте. Почти всегда получается так, что я живу по Книге.
– Немного же в ваших словах богопочитания.
– Я не приемлю нерассуждающего почитания, адон капитан.
– Тогда скажите мне: что вы думаете о Книге?
– Ни больше, ни меньше – о Книге… Что ж, адон Малук, поговорим о Книге.
– О вашем понимании Книги.
– Я понимаю Книгу так. По мере расцветания Книга наполнялась величавостью. Она прирастала текстами сотни лет, и смысл повелений ее все больше скрывался и размывался.
– Я слышу в ваших словах что-то от риторики эссеев.
– Нет, нет. Не торопитесь, адон Малук. Братья-эссеи в меньшей степени погружены в обряды, но в понимании Книги они мало отличаются от периша. Насколько я успел заметить, вы знаете историю.
– Я изучал историю, – сказал Севела. – Я полюбил историю еще в Schola, в Яффе.
– Коли вы любознательны в истории, то от вас не могло укрыться нечто общее во всех канонах Магриба. Будь то канон иеваним, или канон египтян, или канон персов. Всякий канон начинается с того, что людям дается некое знание. Концентрат безусловных положений. Обстоятельства, в которых к людям попадает это знание, предельно… драматичны. Я никогда не слышал о таком каноне, который был дан богами или богом единым в… э-э… бытовых обстоятельствах. Божественный свод положений непременно передается людям в грохоте, дыму, в раскатах грома и бушующем пламени…
Севела покачал головой с деланным испугом:
– Вот это речи, мастер! Мне кажется, что майор Нируц ищет вольномыслие не там, где нужно. Если в Синедрионе дознаются о том, что вы тут говорите – так вас побьют камнями за богодерзкость!
– Ах, оставьте, адон Малук, – сказал Пинхор со скучающей гримасой. – Майора Нируца ничуть не интересует вольномыслие. Я долго говорил с майором, и успел заметить, что его интересуют лишь явления практического свойства. Что до Синедриона – там, знаете ли, слишком много политиков и совсем мало истинных блюстителей… И потом, вы же не станете доносить на меня Синедриону?
– Определенно не стану, – весело сказал Севела.
– Так вот, для любого канона требуется изначальный концентрат знаний. Краткий норматив. Он объявляется при обстоятельствах туманных, при обстоятельствах, не подлежащих анализу. А затем знание умножается, обретает литературную форму и усложняется. И вот оно уже предстает в обличье, сообразном разуму и милосердию народа. Персы обретают канон, отлитый в поэтическую форму. Иеваним хранят предания о богах, обитающих на горе Олимпас. Египтяне поклоняются звероподобным и птицеголовым божествам. А джбрим живут по Книге.
– Понимаю вас, – сказал Севела.
Понимал он пока немногое и со стыдом чувствовал, что на него находит дрема, как это было в доме старого Цукара.
– Если же преодолеть в себе нетерпимость чужим канонам, то можно увидеть схожесть чуждых верований. Я отношусь к Книге с восхищением, поверьте. Книга уже становилась родительницей других канонов, и станет ею еще не раз.
– Вы сказали «схожесть»… Какая схожесть может быть между Книгой и преданиями иеваним?
– Великая философия выросла из тех преданий!
– Но схожесть? В чем же она?
