Ник Дрейк - Тутанхамон. Книга теней

Открывавшийся с террасы вид был одним из лучших в городе. Крыши фиванских домов расстилались вокруг по всем направлениям — лабиринт цвета умбры и терракоты, усеянный красными и желтыми пятнами сушащихся злаков, ненужной или выброшенной мебели и ящиков, птиц в клетках и других таких же групп людей, которые собрались на этих наблюдательных площадках над хаосом улиц. Глядя на открывающуюся панораму, я осознал, насколько город разросся за последние десять лет.

Тутанхамон желал, чтобы все видели, как он демонстрирует вновь обретенную верность и щедрость правящей семьи по отношению к богу-покровителю этого города, Амону, и жрецам, владевшим и управлявшим его храмами, для чего возводились новые монументы и храмовые постройки, одна амбициознее и блистательнее другой. Для строительства требовалось множество инженеров, мастеровых и в особенности чернорабочих, чьи лачуги и поселения вырастали вокруг храмов, отодвигая границу города все дальше на распаханные земли. Я поглядел на север и увидел древние темные улочки, застроенные лавками, свинарниками, мастерскими и крошечными домиками — неукротимое сердце города, рассеченное пополам неестественно прямой линией Аллеи сфинксов, проложенной еще до моего рождения. На западе серебристой змеей сверкала Великая Река, и на обоих ее берегах, словно аккуратно разбитое зеркало, ослепительно сияли затопленные паводком поля.

Гораздо дальше, на западном берегу, в пустыне за полосками пашен находились огромные каменные заупокойные храмы, а еще дальше — тайные подземные гробницы в скрытой от глаз Долине царей. К югу от храмов виднелся царский дворец Малькатта в окружении административных зданий и жилых домов, а прямо перед ним — обширные застойные воды озера Биркет-Абу. Позади города с прилегающими территориями проходила отчетливая граница между Черной и Красной землями: там возможно стоять одной ногой в мире живого, а другой в царстве пыли и песка — там, где каждую ночь пропадает солнце, куда мы отсылаем наши души после смерти и наших преступников на гибель и где рыщут чудовища из наших кошмаров, преследуя нас в огромной, бесплодной тьме.

Прямо перед нами с севера на юг, между великими храмовыми комплексами — Карнаком и Южным храмом — тянулась Аллея сфинксов, пустая, словно высохшее русло реки, если не считать подметальщиков, которые старались как можно быстрее вымести последние следы пыли и мусора, дабы все выглядело безупречно. Перед огромной, сложенной из глиняных кирпичей и покрашенной стеной Южного храма молчаливыми рядами стояли фаланги фиванского войска и толпились жрецы в белых одеждах. После бурлящего хаоса пристани здесь царили сплошной регламентированный порядок и подчинение. Стражники-меджаи сдерживали толпы, напиравшие со всех сторон на площадь и Аллею и сливавшиеся вдалеке с дрожащим маревом; едва ли не весь народ собрался тут, привлеченный надеждой на благосклонный взгляд бога в этот праздник праздников.

Возле меня возник Нахт. На минуту мы оказались наедине.

— Мне кажется, или в воздухе витает что-то необычное? — спросил я.

Он кивнул:

— Атмосфера никогда не бывала настолько напряженной.

Ласточки, одинокие в своем веселье, резали воздух над нашими головами. Я тайком вытащил холщовый амулет и показал Нахту.

— Что можешь мне сказать об этом?

Он удивленно взглянул на него и быстро прочел надпись.

— Это заклинание для усопших, как даже ты наверняка знаешь. Но особенное. Говорят, его написал Тот, бог письма и мудрости, для великого бога Осириса. Чтобы заклинание имело ритуальный эффект, чернила должны быть сделаны из мирры. Как правило, к подобным ритуалам прибегают при погребении лишь самых высочайших из высокопоставленных особ.

— То есть? — спросил я озадаченно.

— Высших жрецов. Царей. Где ты это нашел?

— На трупе одного хромого мальчика. Это был совершенно точно не царь.

Теперь Нахт выглядел удивленным.

— Когда?

— Сегодня, ранним утром, — ответил я.

Поразмыслив над странными фактами, он затем покачал головой.

— Пока что я не могу понять, что это значит, — заключил Нахт.

— Я тоже. Помимо того, что не верю, будто это совпадение.

— Называя что-то совпадением, мы просто признаемся, что видим связь между двумя событиями, но не можем обнаружить, в чем эта связь состоит, — лаконично изрек Нахт.

— Все, что ты говоришь, друг мой, всегда звучит истинной правдой. У тебя дар — превращать неразбериху в эпиграмму.

Он улыбнулся.

— Верно, но для меня этот дар — едва ли не тирания, поскольку я мыслю гораздо более четко, чем нужно в моих же интересах. Ведь жизнь, как мы знаем, в основном представляет собой хаос.

Под моим внимательным взглядом Нахт вновь погрузился в размышления о полоске холста и странном заклинании. У него на уме было что-то, чего он не хотел мне говорить.

— Да, тут какая-то загадка… Но пойдем же, — проговорил он в своей безапелляционной манере, — у меня прием, и здесь собралось множество людей, с которыми я хочу тебя познакомить.

Нахт взял меня за локоть и попел в гущу гомонящей толпы.

— Ты же знаешь, я не выношу сильных мира сего, — пробормотал я.

— Ох, не будь таким замкнутым снобом. Здесь сегодня собралось много людей с выдающимися интересами и пристрастиями — архитекторы, библиотекари, инженеры, писатели, музыканты и еще несколько предпринимателей и коммерсантов вдобавок, поскольку искусство и наука тоже зависят от хороших вложений. Как наша культура будет развиваться и расти, если мы не будем делиться своими знаниями? И где еще сможет стражник-меджай наподобие тебя пообщаться с ними?

— Ты прямо как пчелка, что перелетает с цветка на цветок, — то тут попробует нектара, то там…

— Очень неплохое сравнение, разве что в нем я выгляжу дилетантом.

— Друг мой, я никогда не обвинил бы тебя в дилетантизме, или любительщине, или непрофессионализме. Ты — нечто вроде философа, наделенного духом искателя.

Он удовлетворенно улыбнулся.

— Мне нравится, как это звучит. Этот мир, как и мир Иной, полон странностей и загадок. Уйдет много жизней, чтобы понять их все до конца. А нам, сдается мне, отведена только одна, как это ни печально.

Прежде чем я успел ускользнуть под благовидным предлогом, он представил меня группе людей средних лет, что вели беседу под навесом. Все они были пышно разодеты: и ткани, и драгоценности были самого высшего качества. Каждый из них разглядывал меня с любопытством, словно некий странный, но интересный объект, который, возможно, стоит купить, если цена окажется сходной.

— Это Рахотеп, один из моих старинных друзей. Он главный сыщик здесь, в Фивах, специализируется на убийствах и загадочных происшествиях! Кое-кто считает, что его стоило бы при первой же возможности сделать начальником городской Меджаи.

Я постарался, как мог, справиться с этой порцией публичной лести, хотя ненавидел такие вещи, и Нахт прекрасно об этом знал.

— Думаю, всем вам известно, что мой дорогой друг славится своим красноречием, — заметил я. — Он может грязь обратить в золото.

Они все разом кивнули, явно довольные этим высказыванием.

— Красноречие — опасное искусство. Это манипуляция различием — кто-нибудь мог бы сказать «расстоянием» — между истиной и образом, — произнес низенький толстый человек с лицом, напоминающим подушечку для сидения, и испуганными голубыми глазами ребенка. Он сжимал в кулаке уже опустевший кубок.

— И в наши времена это расстояние стало средством осуществления власти, — сказал Нахт.

Последовала небольшая неловкая пауза.

— Господа, это собрание попахивает чуть ли не заговором, — сказал я, чтобы разрядить обстановку.

— Но разве не всегда было так? Красноречие стало средством убеждения с тех самых пор, как человек начал разговаривать — и уверять своих врагов, что на самом деле он является их другом… — высказался еще один.

Раздались смешки.

— Верно. Но насколько более запутанно все стало сейчас! Эйе и его приспешники сбывают нам слова, выдавая их за истину. Но слова изменчивы и ненадежны. Уж я-то знаю! — хвастливо заявил голубоглазый.

Несколько человек рассмеялись, подняв руки и шевеля своими изящными пальцами в знак одобрения.

— Хор — поэт, — объяснил мне Нахт.

— В таком случае, вы мастер двусмысленностей, — сказал я, обращаясь к толстяку. — Вы овладели скрытыми значениями слов. Это очень полезное умение в наши времена.

Тот радостно хлопнул в ладоши и загикал. Я понял, что он слегка пьян.

— Верно, ибо это времена, когда никто не может сказать, что он в действительности имеет в виду. Нахт, друг мой, где вы отыскали это замечательное создание? Стражник-меджай, понимающий поэзию! Что же будет дальше? Танцующие солдаты?