Фрэнк Толлис - Смертельная игра
— Но Хёльдерлин! В самом деле, Макс…
— Ему за сорок, он почтенный и ответственный человек. Ему доверяют. Как раз такой человек, по моему мнению, и может завязать роман с молодой женщиной. — Райнхард покачал головой и засмеялся. — Его вдохновенная речь не имела ничего общего с искренней верой. Меня она не убедила.
— А та… женщина! — воскликнул Райнхард. — Какова! Не мое это дело судить о медицинских делах, герр доктор, но… — Райнхард покрутил пальцем у виска.
— Да, — согласился Либерман, взяв чашку и сделав маленький глоток. — Слухи о политических амбициях Брукмюллера, должно быть, не преувеличены: зачем еще ему жениться на Козиме фон Рат? И его поведение тоже… — Либерман замолчал и погрузился в свои мысли.
— А что?
— Он был так сдержан, ни разу не вздрогнул, не вскочил — просто смотрел на свечу. Он выглядел слишком спокойным. Часто люди, которым есть что скрывать, сохраняют невозмутимый вид.
— Ты думаешь, что это он?
— Убийца? — Либерман пожал плечами.
Сквозь завитки табачного дыма они видели, как какой-то человек подошел к пианино и открыл крышку.
— Ты никогда не подозревал графа, — заметил Либерман. — Почему?
— Дело в том, — ответил Райнхард, — что в ночь убийства Шарлотты Лёвенштайн он был в клубе, играл в триктрак. Он оставался там до утра.
— Есть свидетели?
— Да.
— Надежные?
— Думаю, да, — ответил Райнхард, насыпая сахар в свой кофе по-турецки.
— А он не мог подкупить их?
— Может быть, некоторых, но не всех. Там было очень много людей.
— Это ты так думаешь…
Человек сел за фортепиано и приготовился играть. Но не успел он начать, как от соседнего карточного столика отделился мужчина, подошел и заговорил с ним. Несколько человек принялись кричать и аплодировать.
Пианист встал и вытащил ноты из своего сиденья. Один из карточных игроков принес еще один стул и поставил перед фортепиано. Два человека, — очевидно, оба музыканты — сели и размяли кисти.
— По-моему, это пианист Эпштайн, я видел его на концертах, — сказал Либерман.
Мгновение спустя помещение наполнил звук — музыкальный взрыв, похожий на фейерверк. Шум в зале утих, когда пианисты в четыре руки заиграли очень быструю цыганскую мелодию.
— Неплохо, — сказал Райнхард, наклонившись к своему другу и повысив голос. — Что это?
Восхитительная музыка, звучавшая в нижнем регистре, неожиданно сменилась шквалом нисходящих нот, водопадом чистого звука.
— Брамс, — ответил Либерман. — Один из венгерских танцев.
Потом Либерман наклонился вперед и, сидя на самом краешке стула, слушал виртуозное исполнение Эпштайна, не замечая ничего вокруг. Когда закончилась первая часть и послышались аплодисменты, он повернулся к Райнхарду. Не поверив своим глазам, он вскочил с места, будто увидел призрак. Рядом с его другом стояла мадам де Ружмон.
— Макс, — произнес Райнхард, широко улыбаясь. — Позволь представить тебе Изольду Зедльмайер. Она очень талантливая актриса, уверен, что ты со мной согласишься.
— Я вижу, вы большой поклонник Брамса, доктор Либерман, — произнесла женщина в черном на прекрасном немецком языке без всякого акцента.
56
Генрих Хёльдерлин, закутавшись в большой турецкий халат, весь вечер сидел в своем кабинете и курил. Среднего размера комната была умеренно украшена и освещалась двумя электрическими лампами. На столе лежала целая кипа бумаг, писем и бланков, ожидая его внимания.
Хёльдерлин потушил четвертую сигару и невидящим взглядом уставился на обои в зеленую полоску. Положив локти на промокательную бумагу, он подпер подбородок сжатыми кулаками. «Какой дурак!» — это самообвинение отозвалось в его голове ударом церковного колокола вызвало пульсирующую головную боль.
Хёльдерлин взял стопку писем. Он должен был ответить на них еще днем, пока был на работе, но тогда он не мог сосредоточиться.
«Уважаемый герр Хёльдерлин, в связи с моим предыдущим запросом…»
После первых строчек предложения становились все более непонятными, постепенно превращаясь в цепочку бессмысленных слов и фраз. «Она настоящий медиум, эта мадам де Ружмон. Вызванный ею дух несомненно общался с Шарлоттой Лёвенштайн. То, что он передавал… в особенности для белошвейки…» — пронеслось у него в голове. Хёльдерлин попробовал снова сосредоточиться на письме.
«Банковский счет… намеревается приехать в Пешт на следующей неделе… защищая интересы… господин Балаж… когда вам будет удобно».
Хёльдерлин застонал, отодвинул письмо и потер подбородок. На нем появилась щетина. Обычно он брился перед ужином, но сегодня не собирался садиться за стол с женой, поэтому пренебрег своим туалетом.
«А что еще я мог сделать? Ее надо было остановить… другого способа не было — риск слишком велик…».
Осторожный стук в дверь вывел его из задумчивости. Робкий, приглушенный двойной удар сердца.
Хёльдерлин не ответил.
— Генрих?
Это была его жена.
— Генрих?
Дверь открылась, и она вошла.
— Почему ты не отвечаешь? Чем ты занимаешься, Генрих?
— Разбираю почту.
Он видел, что она не поверила.
— Генрих, я хочу поговорить с тобой о том, что произошло вчера вечером.
— Мне нечего больше сказать, Юно.
— Но… — она закрыла дверь и подошла к столу. — Я все еще не понимаю причины.
— Юно, — оборвал ее Хёльдерлин. — Я действовал в соответствии со своими принципами.
— Не сомневаюсь, дорогой. Но какими принципами?
— Этого вполне достаточно. Пожалуйста, хватит… у меня столько дел. — Он показал на кучи бумаг.
Юно не тронулась с места. Маленькая и хрупкая, она выглядела сейчас необыкновенно решительной. Генрих заметил, что она больше не моргала.
— Генрих, ты, конечно, понимаешь, какое впечатление твое поведение произвело на остальных?
— Юно, мне все равно, что подумали другие. Я поступил так, как считал нужным — в соответствии со своими принципами. А теперь, если ты будешь так добра и позволишь мне заняться этими срочными…
— Генрих! — Голос Юно прозвучал неожиданно пронзительно и громко, так что головная боль Хёльдерлина резко и значительно усилилась. Он в первый раз за почти тридцатилетнюю совместную жизнь услышал, как жена повысила голос.
— Тебе может быть все равно, что подумали другие, но мне — нет. Мне совершенно не все равно. А еще меня заботит, что подумал инспектор. Боже мой, я весь день ждала, что он явится сюда с отрядом полицейских!
— Дорогая, пожалуйста, — Хёльдерлин прижал палец к губам. — Соседи, слуги…
Юио Хёльдерлин пришла в еще большую ярость.
— Зачем ты сделал это, Генрих? Ты считаешь меня идиоткой?
Хёльдерлин уткнулся в свои бумаги.
— Я… — Он взял ручку из чернильницы. — Я должен заняться почтой.
Хёльдерлин сидел, не отрывая взгляда от корреспонденции, а когда он поднял голову, жены уже не было — от звука хлопнувшей двери все еще дрожали его измученные нервы.
57
Пальцы Либермана неуверенно замерли над клавишами. Вместо того чтобы сыграть вступительные аккорды «Соловья» Брамса, он закрыл крышку «Бёзендорфера» и посмотрел на своего друга.
— Знаешь, мне до сих пор не верится, что ты не сказал мне.
— Как я мог, Макс? Это бы повлияло на твое восприятие событий того вечера. Мне нужно было объективное мнение.
Либерман убрал ниточку с рукава.
— Почему ты был уверен, что я соглашусь пойти с тобой?
— Я не был. Но знал, что тебе, интересующемуся человеческой натурой, будет любопытно понаблюдать за поведением подозреваемых в этой ситуации.
— Ха! — воскликнул Либерман, снова открывая крышку фортепиано. Он сыграл восходящую гамму до-диез минор в четыре октавы.
— Я могу ошибаться, — осторожно произнес Райнхард, — но мне кажется, что радость от того, что твой старый друг не поддался суевериям, должна превзойти раздражение от того, что тебя одурачили!
Либерман улыбнулся:
— Да, это верно. А благодаря тому, что ты не опустился до того, чтобы пригласить настоящую мадам де Ружмон, ты сохранил мое уважение… — По тону Либермана было понятно, что он что-то недоговаривает…
— Но?
— Я все еще не могу поверить, что ты не сказал мне!
Райнхард покачал головой.
— Ладно, Макс, давай посмотрим, сможем ли мы отдать должное этой песне Брамса. — Инспектор начал отстукивать мелодию, как учитель музыки.
Либерман нащупал волнующие первые ноты, но вдруг остановился, не успев доиграть до конца вступление.
— Хотя должен признать, Оскар, это была великолепная идея. — Либерман начал тихо смеяться. Продолжая хихикать, он снова заиграл «Соловья».
Райнхард, обрадованный тем, что друг наконец простил его, дружелюбно положил руку на плечо молодого доктора, и комнату наполнил его прекрасный баритон.
