Золото Джавад-хана - Никита Александрович Филатов
— Все-таки, может быть… — Белка представила себе вид квартиры после того, как сработает бомба: дым, кровавое месиво, битые стекла — и лица испуганных насмерть детей…
Ее муж, очевидно, подумал об этом же:
— Спартак, а давайте, я лучше его застрелю? Проберусь в дом под видом какого-нибудь трубочиста или подстерегу по пути в церковь…
— Нет, товарищи. Это решение исполнительного комитета. Оно не обсуждается.
В комнате на короткое время повисло молчание.
— Откуда мы достанем динамит? — нарушил первым тишину Семен.
— Это моя забота.
— Когда намечается акция?
— Довольно скоро. Вас предупредят заблаговременно, — пообещал руководитель боевой группы и повторил уже сказанное много раз: — С делом должно быть покончено. Приговор надлежит привести в исполнение.
Отставной петербургский градоначальник, генерал-адъютант Федор Трепов представлялся революционерам буквально персонифицированным проявлением произвола и жестокости самодержавия в России, злодеем, мерзавцем и негодяем. В их глазах это был крайне деятельный, грубый и малограмотный солдафон с культурным уровнем околоточного надзирателя — в котором легко уживались болезненное властолюбие, самодурство и житейская сметка. К тому же само собой подразумевалось, что был он казнокрадом и взяточником.
Первое покушение на Трепова совершилось еще в Варшаве, когда в очередную дату подавления очередного польского восстания ему проломили камнем голову. Последствия контузии оказались столь серьезными, что в послужном списке генерала появилась следующая запись: «от таковой контузии постоянно страдает болью головы, для излечения которой Военный Министр изволил разрешить вместо каски носить во всякое время фуражку». Однако преданную службу самодержавию и свою деятельность по охране порядка Трепов не оставил. И спустя еще несколько лет вновь подвергся нападению вооруженных поляков, которые подстерегли его во время утренней прогулки. Здоровяку и боевому кирасиру в прошлом, генералу Трепову удалось тогда отбить нападение, получив по касательной топором рассечение ушной раковины, и даже задержать при помощи прохожих одного из боевиков. Другой также был в скором времени арестован — и обоих отважных польских патриотов по приговору суда немилосердно повесили на Театральной площади, близ самого места происшествия.
В конце концов, генерал-мракобес отдал приказ высечь розгами политического заключенного, который был осужден к каторжным работам за участие в демонстрации. Такой приказ был нарушением закона о запрете телесных наказаний, и после опубликования соответствующей заметки в газете «Голос» вызвал широкое возмущение в российском обществе. Спустя примерно полгода по приговору исполнительного комитета отважная девушка по имени Вера Засулич[23] выстрелила в Трепова из револьвера, причинив тяжелое ранение…
Разумеется, она была арестована прямо на месте преступления, однако суд присяжных полностью оправдал террористку. Приговор был восторженно встречен в так называемом обществе и сопровождался манифестацией публики, собравшейся у здания суда. Известие об оправдании Веры Засулич с большим интересом восприняли, разумеется, и за рубежом. На следующий день приговор был опротестован, полиция издала приказ о поимке террористки, однако та успела скрыться на конспиративной квартире и вскоре была переправлена к своим друзьям в Швейцарию.
Спартак встречался с ней примерно год назад, когда Засулич нелегально возвратилась в Россию из эмиграции и некоторое время прожила под самым носом у столичных полицейских, участвуя в подготовке новых акций «Народной воли». По внешности она была, если можно так выразиться, чистокровная нигилистка — грязная, нечесаная, ходила вечно оборванкой, в истерзанных башмаках. Но в глазах соратников по революционному подполью, все это следовало оправдать её золотой, чистой, светлой душой и потрясающей искренностью. С точки зрения тех, кто знал ее долго и близко, Засулич обладала также хорошим умом — не то чтобы очень выдающимся, но здоровым и вполне самостоятельным. Она много читала, так что общение с ней оказывалось очень привлекательно. И к своему избавлению от, казалось бы, неминуемой казни, относилась, скорее, не с радостью, но с удивлением, и даже с некоторой долей грусти.
— Если бы я была осуждена на смерть, — говорила Засулич товарищам, среди которых тогда оказался Спартак, — то, по силе вещей, не могла бы ничего делать и была бы спокойна. Потому что сознание, что я выполнила для революции все, что только могла, доставляло мне удовлетворение. Но теперь, раз я свободна, нужно снова искать подходящее дело!
В общем, из разговора с легендарной террористкой у руководителя группы создалось определенное мнение, что ей хотелось бы стрелять в царских чиновников каждый день или, по крайней мере, раз в неделю. А так как этого нельзя было организовать, она испытывала чувство постоянной неполноты жизни.
— В европейских газетах недавно сообщили, — как будто между прочим напомнил Спартак, — что знаменитый драматург-аристократ Оскар Уайльд пишет про Засулич пьесу «Вера и Нигилисты», которую намеревается ей же и посвятить…
Белка отложила мундштук с недокуренной сигаретой:
— Террор против правительства, да и вообще террор — ужасная вещь… и есть только одна вещь хуже террора — это безропотно сносить насилие.
— Уничтожение царских прислужников не есть наша цель, но только вынужденное и крайнее средство достижения этой цели, — поддержал ее Спартак и перевел взгляд на молчаливого Семена. — Задача революционного террора с одной стороны — дезорганизовать правительство, а с другой — возбудить народные массы, чтобы затем поднять возбужденный народ против этого дезорганизованного правительства. Таким образом, террор есть прелюдия и катализатор народной революции. То, что сейчас нам приходится делать — это не более чем ответ на расправы царизма над участниками «хождения в народ». Вспомните, сколько тысяч наших товарищей, совершенно мирных людей, было арестовано за последние несколько лет и привлечено к жандармскому дознанию? А процесс ста девяносто трех[24], с его каторжными и ссыльными приговорами? Только официально среди обвиняемых было отмечено несколько десятков случаев самоубийства, умопомешательства и смерти в предварительном заточении.
Всем троим, без сомнения, нравилось слышать и произносить иностранное грозное слово «террор». Кажется, даже сам звук его несколько возбуждал их в любом отношении…
— Самодержавный режим утопил в крови крестьянские волнения шестьдесят первого года, когда сотни «освобожденных» крестьян были расстреляны и тысячи биты кнутами, шпицрутенами, палками, после чего выжившие отправлялись на каторгу или в ссылку, — продолжил руководитель группы. — А с какой зверской жестокостью царь подавил народные восстания в Польше и в Литве?
— Я знаю за достоверное, что там каждые три дня кого-нибудь вешали или расстреливали… — кивнул Семен, — а на каторгу и в ссылку только из Польши было отправлены двадцать тысяч человек!
— Нас судят теперь по законам военного времени. В прошлом году царь одобрил казнь через повешение шестнадцати народников — и некоторые вовсе даже не за террор, а лишь за умысел на цареубийство или за имение у себя революционных прокламаций. Одного нашего товарища[25], как известно, отправили
