Выстрел из темноты - Евгений Евгеньевич Сухов
Пять лет вместе… А ведь только сейчас осознал, насколько она ему нужна. Всякое бывало – ссорились по пустякам, дулись друг на друга, теперь все в прошлом, что действительно ценно, так это любовь, сумевшая сохранить свежесть первой встречи.
– Когда она приедет еще раз? – спросил Вадим, но голоса своего не услышал. Лечащему врачу пришлось податься немного вперед, чтобы разобрать произнесенные шепотом слова.
– Ваша жена отпросилась с работы только на день. Больше невозможно.
– Как же так? Даже и не поговорили.
В грудь будто ударила дубина, как тогда, во время взрыва, не давая возможности глубоко вздохнуть. Грудную клетку сдавило, диафрагма поднялась едва ли не к самому горлу. Вадим почувствовал приступы рвоты. Отвернувшись от врача, с трудом проглотил неприятный комок, подступивший к горлу. Закрыв глаза, Трофимов попробовал сосчитать до десяти, потребовалось несколько долгих секунд, чтобы справиться со спазмами. Боль в висках раскалывала череп на части, к ней невозможно было привыкнуть, оставалось только смириться и знать, что при следующем повороте головы она усилится, отнимет возможность полноценного сна. Останется только выбрать положение, при котором боль будет не столь сильной, чтобы забыться на какой-то короткий час.
Выздоровление шло тяжело. Случались минуты отчаяния, когда Трофимову казалось, что он не сумеет выбраться из тяжелейшего состояния, а с болью, разрывающей мозг на куски, придется смириться и прожить с ней оставшийся кусок жизни. Но потом понемногу слух стал возвращаться, а вместе с ним речь становилась все более связанной, головная боль понемногу отступала, становилось легче дышать. Толчком к его выздоровлению стало появление в госпитале Ларисы, обрывочные воспоминания о которой он без конца прокручивал в своей памяти.
После излечения Вадиму Трофимову предоставили три дня отпуска. Там же, в госпитале, выдали знак за тяжелое ранение – галун золотистого цвета, который он прикрепил на правую сторону старенькой гимнастерки и немедленно отправился в Москву, где его ожидала Лариса.
Глава 14
1942 год, ноябрь
Учту ваши рекомендации
Ноябрь выдался морозным. Стылый ветер блуждал по пустынным обезлюдевшим улицам. Встречались лишь отдельные прохожие, спешащие по своим делам: кто возвращался с вечерней смены, а кто, наоборот, торопился в ночную. Через два часа наступит комендантский час, который продлится до четырех утра.
Над городом в системе противовоздушной обороны, закрепленные на тросах, огромными громадинами висели заградительные аэростаты, используемые для повреждений вражеских самолетов, – при столкновении с оболочкой или тросами, на которых были закреплены взрывчатые вещества, самолет получал большие повреждения, а потому бомбардировщики летали на значительной высоте, что затрудняло прицельное бомбометание.
Количество патрулей удвоилось. В ночную пору проверяли всех, следовало поберечься. Глупо было бы попадаться сейчас, когда все самое скверное осталось позади.
Город понемногу погружался в холодный мрак, в окнах не вспыхнет ни искорки. Лишь в апрельскую Пасхальную ночь было разрешено беспрепятственно ходить по Москве. Богоявленский собор в тот день был переполнен верующими. Молились все, не только обычные москвичи, истерзанные военными трудностями, но даже правонарушители. В Пасхальный день было минимальное количество преступлений, что невозможно было сказать в последующие дни. Настроение у всех жителей было приподнятое: фрицев отогнали на двести километров от Москвы. Воздушные тревоги объявлялись только в ночное время. Но никакой паники не наблюдалось, в бомбоубежище брали с собой только самое необходимое: документы, продовольствие, карточки, и, переждав налет, возвращались в оставленные на время квартиры.
Даже наземный транспорт и метро работали в обычном режиме, а если и наблюдались какие-то сбои, то лишь во время воздушных тревог. Ничего необычного, Москва жила по законам прифронтового города.
Поговаривали, что перед Пасхой Иосиф Виссарионович вызвал к себе коменданта Москвы генерал-майора Синилова и поинтересовался: «Можно ли разрешить свободное движение граждан в ночь на пятое апреля? Во время Пасхи?» И комендант, знакомый с криминальной ситуацией в Москве лучше, чем кто-либо, с уверенностью ответил, что гарантирует безопасность граждан и москвичи могут спокойно проводить религиозные обряды.
Ровно в шесть утра следующего дня по радио прозвучало распоряжение коменданта Москвы, разрешающее свободное передвижение в ночь на Пасху. Никто не полагал, что в столице такое огромное количество верующих. Воодушевление было невиданное, храмы были переполнены, а у москвичей только и были разговоры о том, что товарищ Сталин разрешил хождение по Москве в Пасхальную ночь всем беспрепятственно.
– Товарищ Сталин заботится о нас.
Капитан Максимов не был верующим, но тем не менее не удержался и направился в Богоявленский собор. Тешил себя мыслями, что пришел для того, чтобы проконтролировать происходящее. Хотя чего тут контролировать? Народ, сплоченный единой идеей, представлял собой монолитное сообщество, в котором не было ни фальши, ни лжи, и каждый из присутствующих показывал свои лучшие черты характера.
И когда неожиданно еще не старая женщина с горестными глазами на высохшем лице протянула ему свечку, Иван не посмел отказаться, поблагодарив, простоял всю службу от начала и до конца. Помнится, горящая свеча обожгла пальцы своими слезами. А потом, когда собравшиеся стали совершать крестный ход, Иван прошел вместе со всеми вокруг храма.
После того случая в нем что-то перевернулось, Максимов ощущал себя немного другим и понимал, что к прежнему возврата уже не будет. Та свеча, протянутая ему незнакомой женщиной, переживавшей свое глубокое горе, пробила серьезную брешь в его атеистическом сознании.
Позже он не единожды наведывался в церковь. Ставил свечу за упокой умершим родителям, неумело крестился и быстро покидал храм, опасаясь, что его может признать кто-нибудь из сослуживцев.
Прежнего подъема, каковой случился с ним в ночь на пятое апреля, когда крестный ход буквально перекроил его прежнее сознание и вывернул его наизнанку, он уже не испытывал, но вот яркие цветные лоскуты воспоминаний от минувшего всеобщего праздника остались.
Уже в начале сорок второго года в Москве появилось значительное количество грузовых и легковых автомобилей американского производства. Прибывшие машины работали на износ, не ведая о свободных минутах, – только во время поломок и переводили дыхание. По истечении десяти месяцев количество машин иностранного производства не уменьшилось, что не могло не радовать.
Проходя по улице Горького, Иван Максимов увидел «Студебекеры», груженные дровами, которые привезли горожанам для отапливания квартир. Нынешняя зима обещала быть холодной, возможно не такой затяжной и суровой, как в сорок первом, но без печурки не прожить. Борта грузовиков распахнуты, и красноармейцы, сопровождавшие важный груз, скидывали распиленные и порубленные стволы на тротуар, где складывали их в поленницы.
Картина для Москвы прошлой и нынешней зимы привычная.
Максимов прошел дальше и на пересечении улиц увидел
