Зверь в Ниене - Юрий Фёдорович Гаврюченков
— Что именно он сказал?
Для этого разговора юстиц-бургомистр и старший письмоводитель отошли к началу Нарвской дороги, где до ближайшего двора было далеко и местность вокруг просматривалась. Их могли видеть вместе, но не слышать.
— Он знает о моей семье.
— Что он ещё знает?
— Ни о чём другом не говорил. Может, не знает больше ничего, а, может, не расстёгивает одежду до поры до времени. Он сказал, что ты в стороне от этого, то есть намекал, якобы ему известно о нашем знакомстве на родине. И мне до чёртиков интересно, откуда он это знает. И кто ещё знает? Знает ли фру Стен фон Стенхаузен? Знает ли королевский казначей?
— Вот и мне интересно, кто ему рассказал, — Карл-Фридер Грюббе наморщил лоб. — Но куда интересней, почему Тронстейн до сих пор скрывал?
— Придерживал на всякий случай, а сегодня достал нож из рукава.
— Если так, он был уверен, что никто не растрезвонит, ибо знают двое — знает и свинья. Значит, едва ли кто-нибудь ещё из местных осведомлён, включая фру Анну Елизавету. Иначе она разболтала бы дочерям, а те — прислуге, и к вечеру слухи дошли бы до Ниена.
— А последними узнали мы, кроме блаженного Сёдерблума, конечно, — закончил Хайнц и опёрся на трость, словно ему стало трудно держаться на ногах при упоминании фогта.
— Чем ты так разозлил управляющего, что он стал обороняться? — задумчиво пробурчал юстиц-бургомистр. — Такая угроза равна нападению, и я не стал бы считать герра Тронстейна принадлежащим к тем, кто разбрасывается словами.
— Из-за сына, вероятно. Я донимал его глупыми вопросами, как ты меня учил: главное не то, что ответит, а как ответит. Надо заметить, вопросы Ингмара тревожили, как и подобает глупым вопросам. Он путался и врал, но лгал как очевидец. Относительно Ингмара я уверен — парень невиновен. Почему-то больше всего беднягу напугали расспросы про священника. О том, что говорил плотник на исповеди. Я был там и видел, что Ингмар к лазарету не приближался и уехал вместе с мужиками на пароме. Оснований подозревать его в том, о чём нам известно, нет никаких. Однако возникает вопрос: о чём мы не знаем и чего боится Ингмар, полагая, что у нас имеются кое-какие зацепки?
Грюббе помолчал.
— О том, что творится в поместье под покровом всеобщего умолчания, — сказал, наконец, он. — Я поговорю с ленсманом. Игнац Штумпф наверняка знает о делах Бъеркенхольм-хоф много всякого. Если мне не удастся ничего выудить, я хотя бы пойму, что его рот набит серебряными марками.
— А он знает, — мстительно заметил Клаус Хайнц. — Игнац Штумпф давно служит ленсманом. В его случае возможно что угодно. Многие подсудные дела скрываются. Многие тяжкие преступления утаиваются. Подкупами. Угрозами или грубым насилием оставляются безо всякого разбирательства в суде и без окончательного решения. Справедливости нет, и виновные не получают должного возмездия за совершённые злодейства.
— Тебе ли не знать, Унехт, — с усмешкой в голосе произнёс Грюббе.
— Забудь это прозвище! — вспыхнул старший письмоводитель. — Оно навлечёт на нас беду.
— Мы оба можем его забыть, но прошлое не забывает нас, как только что доказал управляющий.
— Мы должны поджарить Тронстейна на углях или нам придётся бежать ещё дальше, боюсь, на Русь.
Карл-Фридер Грюббе горько рассмеялся.
— Кем мы будем в Московии даже при деньгах? Мы не умеем торговать. В Москве живёт множество купцов из разных герцогств. То же и в Новгороде. Там хорошо налажен сыск. Меньше чем через год, с открытием навигации, о нас будут знать всё.
— Тогда займись своим делом. В Бъеркенхольм-хоф обязаны понять, что мы опасны для них не менее, чем они для нас.
— А ты поговори с сыном плотника. Молодой Веролайнен часто бывал на мызе, а без отца, который мог вовремя осадить, у него теперь гораздо меньше причин утаивать от нас тамошнюю жизнь.
— Таким образом, мы сможем многое узнать о фру Стен фон Стенхаузен, — обрадовался Хайнц. — Это заставит их замолчать.
— А насчёт Тронстейна завтра отправим запрос в Стокгольм. Ко дню Поминовения узнаем, что это за птица.
ПОГОВОРИМ, БРАТ
После бани, напарившись, сели братья Егор и Фадей за стол и начали разглядывать друг друга, будто раньше не видели. Да и точно — настала пора обозреть в новом облике.
— Ты стал похож на опалённое дерево, — отметил Фадей. — Крона и кора сожжены, но стоишь крепко.
— Потому что корни есть, — сказал Малисон. — Я хоть и живу на шведской стороне, а помню своих. Родню забывать неможно прежде всего для себя самого. Память о ней тебя на ногах держит.
Сам он заметил, что Фадей тогда уж напоминает иссохшее дерево. За минувшие годы брат сильно отощал и состарился. Рубаха висела на нём как мешок. Бороду и волосья подравняли, но смыть отпечатки бродяжной жизни никакая парилка не могла.
— Что случилось с твоей семьёй? В крепости о тебе чего только не говорят.
— Её кто-то убил, — скупо ответил Малисон и тут же с жадностью заинтересовался: — А что говорят?
— Несут кто во что горазд. Что ты сбрендил. Что ты сам всех перебил, чтобы жениться на… этой, — стрельнул Фадей глазами на дверь, в которую должна была зайти Аннелиса. — Солдаты тоже народец аховый, с отрубями в башке. Сам-то думаешь на кого?
— На антихриста.
Фадей погрустнел. Солдаты могли оказаться правы.
— А из людей? — спросил он упавшим голосом.
— Вот бы узнать.
— Есть подозрения?
— Убил тот, кто спёр у меня мошну с деньгами. Мне дал их Тронстейн. Хильдегард Тронстейн, — упрямо повторил купец. — А чёрт унёс. Если я его найду, найду и убийцу.
Аннелиса принесла из подклета кувшин тёмного пива. Малисон подумал, что оно — то самое, которое он пил, когда ему сказали о смерти близких. И ещё подумал, что бочка заканчивается. Пора заказывать у Йенса новую.
С того дня разверзлись небесные хляби, и погода устоялась — настоящая, ниенская. Каждый день приносил всё меньше света и всё больше тьмы.
Фадея по обретённому положению его поселили в доме. Новый работник вставал спозаранку, ходил за скотиной, топил печь, стряпал и управлялся, как прежде служанка. Аннелиса, с которой Малисон открыто жил блудом, сидела в лавке, где от неё было изрядно пользы. Малисон сладился с пастором о венчании на первое воскресенье после Богоявления, дабы не пребывать во грехе и в то же время выдержать подобающий траур.
— И не буду притеснять или губить кого-либо, кроме совершившего преступление, — повторил Малисон слова древней клятвы, принесённой при вступлении в достоинство бюргера Ниена, да закончил так: — А окажется злодей в руках
