Цветок мертвецов - Ольга Михайлова
Цунэко говорила, что спальня Кудары-но Харуко примыкала к её покоям. Интересно, с какой стороны и насколько отчётливы тут звуки?
Его снова стало клонить в сон, как вдруг тонким голосом жалобно запел москит, закруживший над самым ухом.
— Убей его, не то изведёт вконец, — услышал он тихий голос Цунэко.
— Не спишь? — удивился он и неожиданно почувствовал новый прилив желания.
Не просто желания — жгучего голода. Теперь он стал спокойнее, увереннее в себе. Он снова жаждал её — всю, без остатка, как жаждут воды в жару. Голова кружилась всё сильнее. Какая-то трезвая мысль отчаянно пыталась достучаться до него, и он бы с радостью прислушался к ней, но желание и страсть полностью заглушили рассудок. Ему хотелось кричать, но усилием воли он подавлял крик и, загнанный внутрь, он разрывал его сладостной пыткой, прорываясь лишь едва слышным стоном.
Цунэко вздрагивала и стонала в его объятьях, один раз замерла, вцепившись в его плечи и резко поднявшись.
— Что ты? — спросил он.
— Показалось, что кто-то стоял у двери. Игра света.
Когда всё кончилось, он услышал новый писк треклятого москита. Неожиданно напрягся и тут же ощутил, как рядом напряглась Цунэко. Невдалеке кто-то отодвинул бамбуковую занавеску.
— Ты слышал? — прошептала ему на ухо Цунэко.
— Да, но где?
— Кажется, в покоях Ванако…
— Может, любовник?
— Не знаю.
Больше шорохов не раздавалось, и снова зажужжал над ухом надоедливый москит. Тодо изловчился и, поймав его, раздавил.
Повисла тишина, новая, беззвучная и сумрачная, немного пугающая. Потом подул лёгкий ветерок за ситоми, донося аромат цветов за окном, послышался крик какой-то ночной птицы. Сова? И чего кричит?
— А где была спальня Харуко? — шёпотом спросил он.
Цунэко указала на заднюю стену спальни.
— Там, через коридор. Зачем тебе?
— Вспомнил рассказ о её незадачливом любовнике, — улыбнулся Тодо. — Надеюсь, утром я не буду сильно шуметь и опрокидывать вазы. Мы договорились с твоим братом встретиться на рассвете у Павильона Ароматов. Боюсь, по моему растрёпанному виду он поймёт, что ночью бродячего кота где-то носило.
— Промолчит, даже если поймёт, — уверенно прошептала Цунэко. — Он не любит проповеди.
— А что ты о нём думаешь?
— О Наримаро? — Цунэко задумалась. — Не могу сказать. Он — вне оценок и мнений. Как ни оцени… Он человек чести, но честь понимает по-своему. Нагл и дерзок, но может оробеть, как новобрачная. Отчаянный смельчак, но страшно боится летучих мышей. В детстве одна запуталась у него в волосах… Он артистичен и невозмутим, глубок и поверхностен, совестлив, безразличен, сдержан, чопорен и игрив. Половину жизни проводит в отрешённом созерцании, другую посвящает мечу.
— Мне показалось, что он — лис. Самый настоящий Девятихвостый лис. И ты — тоже лисица.
— А ты сам-то не лис, Корё? За десять дзё запах крови слышишь, а других лисами зовёшь?
Она умолкла. Молчание отяготило Тодо. Он тихо заговорил:
— Я тут чужой, и не знаю даже, где раздобыть тушь и бумагу, и вряд ли пришлю тебе утром письмо. Но если, — пробормотал он, вдруг смутившись, точно отрок, — если ты готова стать женой не очень-то богатого наместника небольшого домена в пятьдесят кокку риса, то я… был бы рад. У тебя не будет множества золотых гребней и китайских шелков, — он вздохнул, — мне такое не по карману, но у тебя никогда не будет соперниц. Я… я вообще-то никакой не бродячий, а… очень… домашний кот.
Тодо не думал, что его слова придутся Цунэко по душе, но он и вправду не мог предложить ей ни богатства, ни положения в обществе. Для женщины из рода Фудзивара это был весьма жалкий удел. Цунэко молчала, но он ощутил на своём плече её руку. Цунэко нежно гладила его, потом её рука скользнула ниже, опьяняя и снова возбуждая. Её ласки были прикосновением шёлка, и Тодо таял в сладкой истоме, точно плыл куда-то, но не в Пустоту, как раньше, а наоборот, уплывая от курения гробовых кадильниц и заунывного мерного пения буддийских бонз. Он плыл в тепло, в простое, осмысленное бытие, к цветущей сакуре, аромату аира, к нарядным женским накидкам цвета павлонии. Теперь он был нежен и ласков, как сытый кот.
Опомнился Тодо, только заслышав смену ночного караула. Он бросил тоскливый взгляд на светлеющее небо. Полный сожаления, что дивная ночь так быстро миновала, Тодо медлил подняться с любовного ложа. Сидя на постели, не спешил натянуть на себя хакама, но, склонившись к Цунэко, снова вдыхал аромат её волос. Он понял, что всего одна ночь снова сделала из него убеждённого конфуцианца. «Можно всю жизнь проклинать темноту, а можно зажечь маленькую свечку». Конфуций прав. На самом деле жизнь проста, но мы настойчиво усложняем её.
— Пора вставать, — в его тоне прорвалось сожаление, прорвалось почти отчаянием.
— Подожди, — засмеялась она, — Мароя спит, не буду будить её. В чане вода для умывания, на столе полно сладостей, сейчас поставлю чайник, перекуси и беги.
Тодо незаметно завязал на себе пояс и стянул волосы на затылке. Ему хотелось предстать перед Наримаро в приличном виде, и забота Цунэко была особенно приятна. Она не ответила на его сватовство, если, конечно, ответом не была нежность, но пока ведь и не отказала. Он должен дать ей время подумать, но даже если Цунэко не поедет с ним, всё равно эта ночь многое выправила в нём, исцелила переломы души и уврачевала ноющее сердце.
Тодо умылся, ощутив небывалый прилив сил. Правда, стоило ему присесть к столу и прикрыть глаза, как его тут же начало клонить в сон, но поспать можно и после, сказал он себе.
В галерее раздался крик, потом всхлип. Тодо вскочил. Послышался стук босых ног по полу, и в комнату влетела Цунэко с пустым чайником. Лицо её было белым.
— Митико… — почти беззвучно шевельнулись её губы. — Она убита!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ЗАСОХШИЕ ЛУЖИ КРОВИ
ЧАС КОТА. Время с пяти до семи утра
Тодо с шумом втянул в себя воздух. Чёрт, чёрт, чёрт. В глазах его потемнело. Не может быть!
А почему не может быть? Ведь было совершенно ясно, что может! И это проклятое видение! Потому-то ему и казалось необходимым посадить всех подозреваемых под замок, хотя бы
