Жан-Пьер Оль - Господин Дик, или Десятая книга
– Это… облом, – сказал я, чтобы нарушить молчание.
Матильда внимательно посмотрела на меня.
– У тебя не было места для работы… Сейчас здесь немножко неуютно, но ты можешь украсить ее, как захочешь.
– Да, конечно. Украсить.
– У тебя есть немного времени, если хочешь. Ужин еще не готов.
– Немного времени? Хорошо.
Дверь закрылась. Петли были смазаны, и ловушка захлопнулась совершенно бесшумно.
* * *Можно не смотреть на часы: скоро восемь. Совершив последний торжественный пробег туда-сюда, экскаватор скрылся за горой опилок. На парковке гудели моторы. Загорались огни. Фабрика готовилась принять ночную смену; она прихорашивалась, как путана в перерыве между двумя клиентами. Скоро взвоет сирена. И в ожидании все почти сладострастно наслаждаются этим коротким перерывом. Все, кроме меня. Избегая смотреть на пустой короб, я потягиваюсь всеми членами, затекшими за два часа полной неподвижности. Как и в прочие вечера, Матильда старается меня не потревожить. Но, прислушавшись, я, несмотря на ее предосторожности, улавливаю звяканье приборов и знаю, что она сейчас тоже прислушивается. Для отвода глаз я пачкаю несколько листов. Ровное стрекотание машинки меня почти успокоило, и я почувствовал всю абсурдность ситуации, только перечитав мою вечернюю «работу»: «Я пишу книгу о Диккенсе.
Я пишу книгу о Диккенсе.
Я пишу книгу о Диккенсе.
Я пишу книгу о Диккенсе.
Я пишу книгу о…»
А между тем эта книга во мне была: по ночам я ощущал ее тяжесть внутри моего черепа. Слова лепились друг к другу, теснясь, как обезумевшая чернь. Существительные, чтобы освободить себе проход, отталкивали прилагательные, глаголы кричали: «С дороги!» – фразы бились о стенки, ища выход. Возвышенные вступления, едва родившись, уже оказывались смяты не менее возвышенными кодами… Но все это – только ночью, а днем не рождалось ничего, и мой ум оставался пуст, сумрачен и заброшен, как школьный двор вечером во время каникул.
Ловушка. Ловушка, из которой мне не выбраться никогда. Нет, я не злился на Матильду: она лишь ускорила неизбежное. В любом случае когда-нибудь мне пришлось бы сесть за этот стол – или за какой-нибудь другой – и взглянуть Диккенсу в глаза. Слишком долго я воображал себя хозяином своего существования. Но оно не принадлежало мне, оно было всего лишь кратким примечанием в конце книги, написанной кем-то другим. И я знал, я всегда это знал, что единственный способ к чему-то прийти – это, в свою очередь, написать книгу, чтобы круг замкнулся. Воспользоваться местоимением «он» и в то же время изъять самого себя, словно какой-то орган, который, вырезав, погружают в формалин книги. Выгнать из себя эту заразу тела. Но что делать, если заражено все мое существо? О чем говорить? Все уже сказано. Это было тщетно и абсурдно, так же абсурдно, как вычерчивать карту мира в масштабе один к одному.
Но я все же пытался. Я перечитал все его книги, от «Очерков Боза» до «ТЭД». Там и сям я помечал знакомые фразы: синкопированную речь мистера Джингля («А, камбала! Превосходная рыба – идет из Лондона»), афоризмы Сэма Уэллера («В следующий раз сделаю лучше, как сказала маленькая девочка, утопив братика и задушив дедушку»). Я сделал себе несколько заметок: «Диккенс – Достоевский. Диккенс – Гюго. Диккенс – Гомбрович». Все это не привело ни к чему.
И вот как-то вечером, когда я, пошатываясь, выходил из «Морского бара», мне пришла в голову одна нелепая, ужасная, грандиозная идея! Правда, в тот вечер море грохотало, брызги хлестали по щекам, а ветер трепал волосы. В такой вечерок любой страховой агент вообразит себя Шатобрианом.
Я нашел защиту. Книга, да. Я напишу книгу. Но не о Диккенсе. В конце дамбы я наклонился навстречу штормовому ветру и, мстительно грозя пальцем небу, прокричал, с трудом ворочая языком: «Не о тебе, старик! О ком угодно, но не о тебе! Вот ты где у меня уже, ты понял? Вот где! Я закрою глаза, открою энциклопедию и ткну пальцем в любое место наугад. И если попаду на Гийома Кретена, – отлично, я напишу книгу о Гийоме Кретене… или о Тайлепье, о Кокиле, об Анри Консьян-се! Первый же попавшийся писателишко пойдет в дело!»
Дорогой я умерил свой пыл и отлакировал стратегию. Мне показалось, что полагаться на случай – пожалуй что и опасно, я рисковал нарваться на Теккерея, Троллопа, Элиота, Коллинза или какого-нибудь другого писателя, так или иначе – пусть даже анекдотически – связанного с Диккенсом, и проклятие настигло бы меня вновь. Нет, я должен был действовать методически. Словно тропический натуралист, уставший от изматывающей влажности и от изобилия джунглей, я намеревался остановить свой выбор на каком-нибудь таком холодном и пустынном регионе, где жизнь лишь с превеликим трудом сохраняет свою непрерывность, – на каком-нибудь ледяном континенте, к примеру! Зажмурив глаза, я вцепился в мой литературный секстант. Не пройдет и минуты, как я открою мой Северный полюс.
«Флобер!»
Против всеохватной книги – книга ни о чем. Засуха после наводнения. Капля против моря. Скобель, фуганок. Диета после обжорства.
«Конечно! Флобер!»
В ту ночь я спал на этой круглой кровати, как ребенок. Словно был центром вселенной.
На следующее утро я проснулся в отличном настроении. Была суббота, первый день пасхальных каникул. Под душем я насвистывал и, садясь за стол, ощущал здоровый голод. В кухне витал приятный запах кофе, тосты уже выпрыгивали из тостера, но куда девалась Матильда? Я нашел ее позже в гостиной; все еще в пеньюаре, она лежала, свернувшись калачиком на диване «честерфилд». Такое бывало не раз, но именно сейчас мне это было неприятно: мой энтузиазм жаждал найти в ком-нибудь отклик.
– Ты не завтракала?
– Нет.
Больше мне ничего не удалось из нее вытянуть. Поднимаясь на чердак, я попытался припомнить, когда мы последний раз по-настоящему разговаривали. И, к огромному своему удивлению, понял, что это было много недель назад, а потом я слышал от нее уже только «доброе утро» и «добрый вечер». Я вдруг понял, как изменилась Матильда за последние несколько месяцев. Она похудела, она постоянно выглядела утомленной, даже утром после сна. Она одевалась как попало, она не обращала внимания на свою внешность. От пышной копны огненных волос, которой она раньше так гордилась, осталось лишь воспоминание: теперь какие-то тусклые лохмы падали на ее усталые глаза и прилипали к щекам, влажным от пота… или от слез? Проводя в бесплодных усилиях долгие часы над чистым листом бумаги, я не замечал этих тревожных симптомов. И вот именно в тот день, когда я смутно нащупал решение всех своих проблем, ее состояние резко ухудшилось. Уже взявшись за ручку двери, я остановился, раздумывая, не спуститься ли вниз, чтобы выяснить, что там с ней происходит. Но мне не терпелось воплотить мою новую идею. Меня ждала работа. Остальное – потом.
Я направился к полкам библиотечки. Мое внимание тут же попытались привлечь книги в первом ряду – книги Диккенса; как примерные ученики, они поднимали руку, стремясь заслужить похвалу учителя. Но я уже решил не замечать их. Я зарылся в глубины полок, в те глухие углы, где бездельники, прижавшись к батарее, прячутся от твоего взгляда и весь урок играют в «мандавошку». Счастье улыбнулось мне неожиданно скоро:
«Жара достигала тридцати трех градусов, и бульвар Бурдон был совершенно безлюден».
«Бувар и Пекюше» с комментариями Тибоде в «Библиотеке Плеяды». И, забыв о Матильде, не слыша настойчивого звонка телефона, отвыкший от таких счастливых часов, я погрузился в чтение. После стольких лет витания над водами Темзы, где меня окружали fog[28] и викторианский гул, названия улиц Парижа казались мне восхитительно уютными, а имена персонажей – Бувар, Пекюше, Барберу, Дюмушель – доставляли то чуточку трусливое облегчение, какое испытывает путешественник, когда после долгого кругосветного странствия видит в конце дороги колокольню своей родной деревни.
Вниз я спускаюсь только в час дня. Сквозь стеклянную дверь гостиной я вижу ничего не выражающее лицо Матильды, обращенное ко мне; ее губы медленно шевелятся. В момент, когда я вхожу, она умолкает, я успеваю поймать на лету конец ее последней фразы:
– …сегодня до шести вечера.
– Звонил кто-то? Что мне надо сделать до шести вечера?
Я испробовал нежность, просьбы, угрозы – не помогло ничего. Казалось, Матильда, повторив порученное, считала свой долг исполненным; то, что меня при этом не было и я не мог ничего услышать, ее, похоже, не волновало. Покончив с делом, она погрузилась в созерцание какого-то американского сериала. Несколько минут я наблюдал за появлением и исчезновением этих неправдоподобных персонажей. Безукоризненно наглаженный муж целует в лоб жену, перед тем как сесть в машину. Жена остановилась в дверях на пороге; жест «бай-бай». Ее приличествующая случаю улыбка, застывающая по мере того, как его «кадиллак» заворачивает за угол. Торопливые шаги к телефону, дрожащая рука, набирающая номер. «Алло? Это ты, Дэнни? Дорога свободна! Он уехал по делам на три дня! Я жду тебя, дорогой…» Подавленный, я вспоминаю не столь уж далекие времена, когда Матильда приносила из библиотеки «Время невинности» и «Миссис Дэллоуэй», а в среду вечером шла в киноклуб смотреть «Восемь с половиной».
