Жан-Пьер Оль - Господин Дик, или Десятая книга

Жан-Пьер Оль

Господин Дик, или Десятая книга

Веронике.

С благодарностью Иезекиилю

Для новой моей истории есть у меня одна очень занятная и очень новая идея. Сообщить ее невозможно (без того чтобы не пропал интерес к роману), но идея очень сильная, хотя трудненько будет ее воплотить.

Если кто-нибудь предложит тебе бутерброд с хорошим кусочком твоего детства, напиши: «Да, детство! Браво! Наконец-то ты пришло, я так долго ждал!» – но с неослабным вниманием следи за этим двусмысленным персонажем.

Господин Дик ничего не сказал. Не оглянул, уходя, ни на меня, ни на свою жертву. Я видел, как он вышел из швейцарского шале, исчез в тоннеле, потом вновь появился на той стороне Рочестерского шоссе. Затем ночь поглотила его. Но примерно через каждые десять секунд она его вновь выплевывала во вспышках молний, освещавших просторную лужайку и фотографировавших его все более отдалявшийся силуэт, все время один и тот же: спешащий пешеход, локоть – впереди туловища. Так, обманчиво неподвижный, словно в игре «замри-умри-воскресни», он пересек парк в направлении викторианской глыбы Гэдсхилла, и молния, мастерица пиротехники, бросила вместо финального букета последнюю фотовспышку, и почудилось мне, что он обернулся, перед тем как исчезнуть, на этот раз уже навсегда.

Потом вновь воцарился покой, покой библиотеки. Гроза пронеслась. На столе по-прежнему царили книги, все одинаковые: Мишель Манжматен, «Раскрытая тайна Эдвина Друда». Пятьдесят экземпляров для прессы, в четырех стопках; Крук научил меня презирать эти аккуратные стопки – гордость крупных издателей и крупных книгопродавцев.

Я приподнял руку Мишеля, прочел посвящение, прерванное в тот момент, когда я вошел в шале: «Моему коллеге и другу Жану Преньяку в залог моей веч…» Эта прерванная вечность вызвала у меня улыбку. Я перевернул книгу.

«За прошедшие сто с лишним лет было опубликовано около семисот тысяч страниц комментариев к этому сочинению Чарльза Диккенса, что в переводе на древесину эквивалентно десяти гектарам леса. И я бы ни за что на свете не стал причиной гибели даже самого маленького деревца – и никогда не посмел бы прибавить мое безвестное имя к таким именам, как Г. К. Честертон, Т. С. Элиот, Анатоль Франс, Жид, Цвейг, Моруа, Оруэлл, Набоков, Сильвер Мопо, – если бы на меня не оказалась возложена неотменимая обязанность известить общественность об одном фундаментальном открытии. Считайте меня тем скромным математиком из коллежа, который благодаря необычайной удаче нашел решение проблемы, ускользавшее от его знаменитых коллег из Принстона и Гарварда. Ибо страницы этой книги в самом деле претендуют раскрыть одну из самых неразрешимых тайн современной литературы. Несомненно, будет сказано, что моя личная заслуга…

Окончания почти нельзя прочесть – залито кровью. Я мог бы взять другой экземпляр, но в этом нет необходимости: текст я знаю наизусть:

…в этом невелика. Да, ничего не удалось бы сделать без Эвариста Бореля и его бесценной рукописи, публикуемой здесь полностью и – впервые. Эта книга посвящается его памяти, которой я, надеюсь, был достоин».

Это было очень красиво – я имею в виду движения господина Дика. Как грамотно он, взяв бронзовую голову Диккенса и взвесив ее в руке, оценил силу удара, необходимую для достижения его цели, без малейших проявлений дикости. Потом – Мишель и Диккенс: их лица приближаются друг к другу, словно они собираются поцеловаться. Мишель, еще не отсмеявшись, поворачивает голову к изображению того, кому он посвятил жизнь и кто спустя мгновение отберет ее своей металлической репликой. Глухой звук. И спокойствие, невыразимое спокойствие господина Дика, возвращающего пресс-папье в точности на то место, где оно стояло на столе, еще не обрызганном кровью.

Быть может, теперь я должен буду начать мою книгу. Рассказать о клоуне Бобо, о Неподвижной, о Ватерлоо, о круглой кровати и обо всем остальном… Но зачем? Напечатают, сложат в стопки. Кирпичи. Кирпичи той стены, о которую я так и не перестал биться лбом.

Никогда я не стану героем своей собственной жизни.

I

Незадолго до смерти у Чарльза Диккенса наступил период литературных сомнений. Его последний роман, «Наш общий друг», был холодно встречен критикой; даже широкая публика не приняла эту огромную фреску с ее слишком вялой интригой и стандартными сюжетными ходами. А в это же самое время друг Диккенса Уилки Коллинз имел беспрецедентный успех со своим «Лунным камнем» – ловко скроенным напряженным повествованием, считающимся ныне прототипом современного полицейского романа. Принимаясь за «Тайну Эдвина Друда», Чарльз Диккенс, задетый за живое критикой и ревнующий к триумфу своего «ученика», хотел доказать, что может соответствовать вкусу эпохи и создать компактную строгую вещь, способную держать в напряжении читателя нового поколения.

В конце мая 1870 года, когда Эварист Борель прибыл в Англию, Диккенс написал уже более половины романа, и первые его главы были опубликованы в ежемесячном журнале «Круглый год». По тону эта вещь сильно отличается от «Нашего общего друга»: в ней меньше фантазии и нет – или почти нет – отступлений. Интрига закручена вокруг нескольких главных действующих лиц – для романа Диккенса их на удивление мало, всего с десяток, – и в частности вокруг загадочного Джаспера, респектабельного учителя пения и в то же время опиомана, о котором мы еще будем говорить. Достижение результатов, столь мало согласующихся с его обычной манерой, по-видимому, давалось Диккенсу ценой невероятных усилий. В периоды напряженной литературной работы он иногда позволял себе короткий отдых, чем и можно объяснить то приглашение в Гэдсхилл, которым воспользовался молодой француз.

Текст, направленный Борелем по возвращении из Англии редактору «Ревю де Дё Монд», к сожалению, не сохранился, однако записи, которые мы представляем читателю, могут с полным основанием рассматриваться в качестве чернового варианта или источника указанного текста. Ибо речь идет о личном дневнике. Рукопись представляет собой обычную ученическую тетрадь, из которой первые три страницы, равно как и двенадцатая, вырваны; эта деталь, а также многочисленные помарки в тексте позволяют думать, что Борель внимательно перечитал свой дневник и убрал записи личного характера, после чего оставшаяся часть была переписана набело с целью публикации.

Нам представлялось важным реконструировать, насколько это было возможно, оригинальную версию дневника по двум причинам. Во-первых, вычеркнутые места – к счастью, в большинстве своем поддающиеся прочтению – недвусмысленно удостоверяют происхождение и аутентичность Рукописи. А во-вторых, они содержат некоторые сведения о личности автора и литературной среде того времени, которые могут оказаться полезны исследователям. В нашем издании эти места даны в квадратных скобках.

Мая 30-го числа 1870 года

Вчера написал ему. Чего ради дожидаться его случайного приезда в Лондон? Он, может статься, уже окончательно переселился в Кент. А я не могу длить мое пребывание в Англии бесконечно [тем более что и вексель, обещанный папа, все медлит явиться].

Боже, чего мне стоили эти несколько строк! Как изъяснить в немногих фразах, не впадая в подобострастие, сжигающую меня горячку? Как отличиться от десятков иных начинающих писателей, которые, вероятно, домогаются его каждодневно? [Рекомендательным письмом Авроры воспользовался безо всяких угрызений. После нашего спора на Пасху она, уж верно, никогда больше не пригласит меня в Ноан, но что за нужда? Слишком долго терпел я ее уроки поведения и покровительственный тон… Так пусть же это послужит мне хоть к чему-нибудь!

Мой дуврский знакомец, этот несносный денди Дюмарсей, явился сегодня утром. Персонажам его разбора необходима свита: они могут существовать лишь в глазах других. Как бы там ни было, он пригласил меня на завтрак. ]

Мне ничего более не остается, как ждать… ждать и сносить приступы этих странных грез, мучающих меня всякую ночь. Добро бы еще кошмары – они бы, наверное, меня будили. Но нет, когда поутру я вспоминаю эти сны, они представляются мне незначительными содержанием и обыкновенными по форме своей. Ни макабрическим оттенкам, ни символам тревожным, ни деталям фантасмагорическим – ничему не могу я приписать того влияния, которое они производят на меня. Кажется даже, что сила их коренится в самой их банальности.