Жан-Пьер Оль - Господин Дик, или Десятая книга
И даже несколько часов спустя, ворочаясь в постели, я все еще чувствовал на себе пронизывающий взгляд пустых глаз господина Дика.
IX
– Ты не видала тут ключ?
Три года я не желал и думать о чердаке. Я даже не хотел знать, вычистил его съемщик или оставил все как было. Но со времени нашей свадьбы и переезда Матильды в Мимизан – с момента возвращения в мою жизнь Диккенса – этот вопрос очень меня занимал.
– Какой ключ?
– От чердака. Такой большой, ржавый. Он наверняка где-то тут валяется.
Матильда ответила категорично (не слишком ли категорично?):
– Нет. Я не видела никакого ключа. Спроси у госпожи Консьянс.
После нашего первого свидания все произошло очень быстро.
Запомнился большой дом ее отца, судебного исполнителя округа Кодеран: монументальные двери, английское крыльцо и эркер, выходивший в городской парк Бордо. А внутри – нагромождение дорогой мебели, как в антикварной лавке, не хватало только ценников. Ее мать поглаживала каждый предмет, демонстрируя мне товар лицом: «Это «буль», почти новый. Мы его купили за треть цены – привилегия профессии: А вот секретер с маркетри… немножко тронут жучком – это знак качества… Осторожно, это «галле»! Лично я не люблю массивное стекло, но вы понимаете… бывают предложения, от которых не отказываются…» Проходя мимо дочери, она, казалось, испытывала соблазн дать комментарий в том же духе: «Очаровательная молодая девушка из хорошей семьи… В безупречном состоянии… требует большой деликатности в обращении, но если ее выигрышно поместить в гостиной, произведет наилучший эффект». В конце концов она ограничилась тем, что потрепала дочку по щечке. А отец в это время водружал на стол – на видное место – такую бутыль, которая заставила бы побледнеть мэтра Крука. Своим вытянутым скелетом и лысой головой ее отец напоминал перевернутый восклицательный знак. Он и был просто знаком препинания в речи своей жены. Он детально изучил меня в поисках каких-то скрытых достоинств, которые могли бы оправдать энтузиазм его дочери, и, не обнаружив таковых, покачал головой.
– Папа… мама… я решила жить с Франсуа. Мы поселимся у него в Мимизане.
Ее мать застыла, забыв закрыть рот.
– Мим… Мимизан… Это где дубильная фабрика, да?
– Бумажная, мадам…
– Боже мой! Так это там бумага так плохо пахнет?
– Наверное, в силу метонимического переноса… Фабрика изготавливает почти исключительно туалетную бумагу.
Предположение было совершенно неправильно, но она мне поверила. И красноречивым молчанием дала понять все, что думала о городе, обязанном своим процветанием подобной негоции.
– Ты можешь поступать как хочешь, моя дорогая, но не надейся, что мы приедем тебя навестить…
– Да уж, когда так!.. – сказал отец, вращая глазами.
Какой-то Линквуд лет двенадцати прошел у меня перед носом.
В тот момент смелость Матильды восхитила меня. Этот прыжок в пустоту, который она тогда совершила, казался мне достойным Эстеллы. В нем было все: храбрость, решимость, сила характера и даже оттенок садизма по отношению к несчастным медузообразным родителям. Лишь позднее это геройство стало мне представляться сомнительным: за бравадой я разглядел страх, за эмансипированностью – зависимость. Переходя вброд реку жизни, Матильда просто перепрыгнула с панциря одной черепахи на спину другой, и очень скоро я ощутил на своем хребте судорожно вцепившиеся в него маленькие лапки и трепещущее от ужаса тельце.
Когда мы подъехали к дому, она храбро зашагала впереди меня по цементу дорожки, расщепленному сорной травой, – и глубоко вдохнула:
– Очень даже сносно!
Потом огляделась вокруг, стараясь не замечать угрожающей массы фабрики и фасада жалкой лачуги, закрытые ставни которой придавали ей еще более угнетающий вид, чем обычно, если это вообще было возможно.
– Всего два километра! – с преувеличенной живостью воскликнула она, увидев табличку, приглашавшую на пляж. – В самом деле прекрасное место!
Поначалу она вознамерилась взять хозяйство в свои руки. Подвязав фартук, с косынкой на голове, она прибирала и чистила, совершенствуя интерьер последовательным изменением деталей: из Бордо приходило столько занавесок, зеркал и дорогой мебели, словно ее мать, действуя через посредника, изо всех сил старалась контрабандой открыть у меня филиал своего мебельного салона. Неужели Матильда действительно верила, что сможет превратить эту конуру в образцовый коттедж с картинки из журнала «Дом и сад»? Время от времени у нее прорывались вздохи отчаяния, и как-то вечером я застал ее бессильно распростертой на великолепном диване «честерфилд», одно присутствие которого в нашей гостиной заставило бы выть от смеха старую Неподвижную. Увидев меня, Матильда взяла себя в руки, но я ни на секунду не поверил в ее мигрень.
А я блуждал по дому, тщетно отыскивая в становившихся все более густыми джунглях столиков, ширмочек, безделушек, галогеновых светильников и дизайнерских кресел тень той дикой рыжей кошки, что растерзала мое сердце двадцать лет тому назад.
И настал день, когда я уже больше не мог это выдерживать. В тот день мы были в Бордо, в новом торговом квартале Мериадек; мы искали совершенно особенную, круглую кровать, какую она увидела на фото в журнале. Мне эта идея казалась странной, но на уме у меня было другое.
– Постой, подожди! – сказал я, когда мы переходили широкий проспект – как раз напротив почтамта.
– Зачем? Что здесь такое?
Оглядываясь направо и налево, я пытался восстановить в памяти старую топографию снесенного района.
– По-моему, это было примерно здесь…
– Да что «было»?
– «Хорошие дети».
Матильда смерила меня взглядом.
– Ты что, спятил? Это же намного дальше, уже почти у кладбища.
Последовала оживленная дискуссия, в результате которой мы не сошлись ни на чем. Матильда прекрасно помнила опрятный, светлый и симпатичный домик, я – грязную развалину. Послушать ее, воспитательницы этого детского сада были ангелами нежности, вылетевшими прямо из нравоучительного фильма. А себя саму она видела благонравной голубенькой незабудкой в букете образцовых маленьких девочек, покрывающей поцелуями куколку со смеющимися глазами.
– К тому же, – прибавила она, – того клоуна звали Бобби! И это доказывает, что ты все напутал!
– Это еще доказывает, что мы там встречались и что мне это не пригрезилось…
– Может быть, но я не была такой, как ты говоришь… Я была счастлива в «Хороших детях», меня все любили…
Разговор незаметно перешел на темы нашей постоянной грызни – типа ключа от чердака.
– А я уверен, что это ты его выбросила во время одного из твоих домостроительных припадков!
– В любом случае, какое это имеет значение, – отвечала она, покраснев, – когда ты сам говорил, что там ничего нет, на этом чердаке!
– Мы могли бы там устроить мебельный склад: при твоих темпах натаскивания всего этого антиквариата он нам скоро понадобится!
Это был идеальный переход к теме круглой кровати.
– А кто будет спать в центре? – угрюмо спросил я.
– Это не важно! Она достаточно большая…
– Большая или маленькая, а центр есть всегда… Во всяком круге есть такая…
– В конце концов, ты действительно смешон!
И она бросила меня там, отправившись на встречу с мамой в чайную на площади Турни. Предоставленный самому себе, я сделал сотню шагов по террасе перед почтамтом. И когда я проходил мимо телефонных кабинок, мне в голову пришла одна мысль.
– Слушаю.
– Борхес, «Автор», – сказал я, не представляясь.
На том конце провода возникло короткое молчание, а затем некое кудахтанье, вышедшее прямиком из Гофмана или из Лавкрафта, некое готическое урчание в животе, обозначавшее у Крука пароксизм радости.
– Очень находчиво! Но – пальцем в небо! У Мишеля было такого рода предположение некоторое время тому назад… но нет, мой дорогой, не это – моя десятая книга! Ищите еще! И между нами, я, пожалуй, согласен с Набоковым: я довольно невысоко ценю толстокожую эрудицию этого аргентинца… По-моему, достигнув определенного предела, чрезмерная изощренность граничит уже с обычной глупостью! Где вы?
– В Бордо.
– Fine![27] Как раз сейчас должен подойти Мишель. Присоединяйтесь!
– Увы, нас ждут родители жены, – солгал я. – В следующий раз – железно!
– Неблагодарный! Бросаете вашего доброго старого Крука… Скажите, по крайней мере, так ли она восхитительна в постели, как я предполагаю…
– Именно так. Мы как раз сейчас выбираем новую кровать.
У меня еще оставалось несколько монет. Я полистал старый телефонный справочник.
– Агентство «Дик», добрый день!
Вкрадчивый женский голос. Затем следует пауза, во время которой я развлекаюсь тем, что представляю себе бюро в стиле американского фильма ужасов: шкафы с металлическими ящиками, бювар на столе и промокашка, на которой секретарша имеет привычку рисовать сердечки, болтая по телефону. Я вижу ее гламурной à la Дороти Мэлоун или задорно-смазливой à la Глория Грэхем. Ее шиньон и строгие очки нужны только для того, чтобы подготовить неизбежную сцену, когда в один далеко не прекрасный день господин Дик соизволит остановить свой усталый взгляд на секретарше, распустит задумчивым жестом ее волосы – и поставит на стол массивные стаканы, с изумлением обнаружив, какое роскошное создание столько лет было у него под рукой.
