Влюбленный злодей - Евгений Евгеньевич Сухов
Кончики усов камердинера опустились еще ниже. Стараясь не подать вида, что он правильно понял последнюю мою фразу, Федор Осипчук заговорил:
– Когда господин поручик Скарабеев стал смотреть в окно гостиной, из-за угла дома появился Померанцев и сказал ему: «Берегитесь! Вас могут заметить, спрячьтесь!» Господин поручик тотчас отошел от окон и спросил: «Как же я смогу войти в дом?» Померанцев ответил: «Будьте покойны, я все устрою. Только позже, когда все уснут».
– Именно так написано в ваших показаниях, – изрек я. – А скажите, дом Борковских ведь находится в отдалении от набережной?
– Да-а, – протянул камердинер барона Аллендорфа.
– Саженей в трех-четырех? – поинтересовался я.
– Бо-ольше, – снова протянул Федор Осипчук.
Тут я повернул голову в сторону и насколько можно тихо произнес:
– Так как вы могли услышать, что говорили между собой лакей Померанцев и поручик Скарабеев?
– Чего? – переспросил Федор.
Я прибавил немного в голосе:
– Я говорю: как вы могли услышать, что говорили между собой лакей Померанцев и поручик Скарабеев?
– Прошу прощения, господин судебный следователь, но я вас не слышу, – произнес камердинер и тревожно посмотрел мне в глаза.
– Вот как… А я полагал, что у вас исключительный слух, – произнес я уже своим обычным голосом, добавив в него притворной печали. – Я спрашивал вас: «Как вы могли услышать, что говорили между собой лакей Померанцев и поручик Скарабеев, если особняк Борковских находится в достаточном отдалении от набережной?»
– Они говорили довольно громко, – ответил Федор Осипчук.
– Настолько громко, чтобы вы могли их слышать и потом рассказать об этом судебному следователю? Это уже не «громко», батенька, а настоящий крик! От такого и оглохнуть можно, – придал я голосу жесткие нотки. – Кстати, откуда вы знаете поручика Скарабеева?
– Он часто прогуливался по набережной, и однажды, когда я был вместе с Гришей Померанцевым, а мы с ним хорошо знакомы, я спросил его, кто этот офицер. И Гриша мне ответил, что это поручик Скарабеев, новый подчиненный его барина, – без запинки ответил камердинер.
– А что вы так долго молчали? – насмешливо посмотрел я на него. – Аж пять месяцев?
– Не хотел ввязываться, – последовал ответ.
– Но ввязались… Потому что замучила совесть… – произнес я без всякой вопросительной интонации.
– Ага. Не мог больше молчать, – поддакнул Федор Осипчук.
– Ну я так и думал – я подпустил в голос зловещие нотки и перешел на «ты»: – А ты слышал, что именно я сказал, когда представлялся?.. Могу напомнить. Я сказал, что расследую дело по распоряжению Правительствующего Сената, коему предписано разобраться самым тщательнейшим образом самим Государем Императором. Значит, он держит это дело под своим личным контролем. Понимаешь ты, что это значит?
Камердинер барона Аллендорфа сморгнул, по его лбу, а затем и по щеке побежала капелька пота. Она застряла в густых бакенбардах, но через несколько мгновений скатившиеся со лба вторая и третья капельки догнали первую. Еще через мгновение из-под бакенбард выкатилась большая капля и, готовая вот-вот упасть, повисла на подбородке…
Все. Допрашиваемый был почти готов. Оставалось еще чуть нажать, напустив побольше жути, и камердинер Федор Осипчук тепленьким падет к моим ногам, как подстреленный на охоте вальдшнеп.
– А это значит… – тут я выдержал паузу, во время которой сделался серьезнее лицом и нахмурил брови, – что Государю Императору будут известны все обстоятельства дела, включая действующих лиц и свидетелей. И он проследит, чтобы все получили по заслугам. И кто помогал проведению следствия и установлению истины, и кто мешал расследованию, пытаясь увести его в сторону ложными показаниями. – После этих слов я в упор посмотрел на Федора: – Дача ложного без присяги свидетельского показания на предварительном следствии согласно девятьсот сорок третьей статьи «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных» наказывается тюремным заключением, – тут я сделал паузу, испепеляя Осипчука взглядом, – лишь в тех случаях, когда это показание не было добровольно и своевременно отменено или исправлено давшим его свидетелем. Что ты предпочитаешь: сесть в тюрьму к уголовникам или сказать правду и не садиться в тюрьму?
Камердинер Осипчук напряженно молчал. Я понимал, что его уговорили, подкупили даже, и сказать сейчас правду – значит предать своего хозяина и вылететь со службы с волчьим билетом. Однако лучше потерять службу, нежели сесть в тюрьму. Так, собственно, я и сказал Федору:
– Конечно, если ты скажешь правду, барон тебя выгонит. И, скорее всего, сделает так, чтобы ты никогда не устроился служить в хороший дом. Но если ты не скажешь правды, то суд даст тебе наказание строже некуда. И тебе будет никак не отвертеться, поскольку в справедливом разрешении этого дела, как я уже говорил, заинтересован сам Государь. И получается так, что, давая фальшивые показания, ты врешь не судебному следователю, а самому Государю Императору… Дело серьезное!
– Да не вру я! – едва не разрыдался Осипчук. – Это так меня научили говорить.
– Кто научил? – без интереса спросил я, поскольку ответ был мне хорошо известен.
Федор молчал.
– Можешь не отвечать, – заверил я его. – Я сам знаю, кто подговорил тебя дать ложные показания. Твой барин и генерал Борковский. Так?
Камердинер кивнул и посмотрел на меня глазами побитой кнутом шавки.
Я записал показания и дал ему расписаться.
– Теперь ты неподсуден, – уверил я его. – И твоя вина перед нашим Государем Императором почти заглажена. Помни об этом… – Я огляделся и громко спросил: – Где лакей, что принял у меня бекешу и шляпу?
Когда я выходил из особняка барона Аллендорфа, меня никто не провожал.
Маху дали Александр Юльевич с Геральдом Францевичем. Надо было узнать, находился ли в генеральском особняке двадцать восьмого июля в одиннадцатом часу вечера лакей Гришка Померанцев. Тогда задумка с фальшивым свидетелем Федором Осипчуком, может быть, и сработала бы. Но поскольку его превосходительство генерал Борковский с супругою изволили пребывать в это время в городском театре, где давали оперу Бизе «Кармен», Гриша Померанцев за отсутствием хозяев также отбыл из особняка и пребывал в означенное время у «несчастной бабы» Агафьи Скорняковой, которую, как мог, старался утешить. Что ж, «на всякого мудреца довольно простоты». И самый хитрый расчет может лопнуть из-за какой-то жалкой оплошности…
Теперь, после признания Федора Осипчука в том, что он не видел двадцать восьмого июля в одиннадцатом часу вечера лакея Борковских Гришу Померанцева вместе с поручиком Скарабеевым и не слышал их разговор, у меня почти не осталось сомнений, что отставной поручик во время допроса говорил мне правду. Никакого нападения на юную графиню Борковскую он не совершал, и его просто хотят оговорить и отправить на каторгу. Оставалось узнать, кто и за что.
Впрочем, ясность в этих вопросах может внести психографолог Илья Федорович Найтенштерн.
Интересно, как у него продвигаются дела? Может, он уже что-нибудь узнал?
Пожалуй, торопить не буду. Пусть поработает поосновательнее.
17. Наконец все встало на свои места
Я решил побеспокоить Найтенштерна лишь в конце следующего дня: времени для плодотворного изучения писем прошло достаточно. Когда я вошел в нумер Ильи Федоровича, он работал над текстом письма поручика Скарабеева своей бывшей московской любовнице Агнии Воропаевой. Он поднял голову, посмотрел на меня, после чего снова углубился в работу.
– Я не вовремя? Может, мне зайти позже? – поинтересовался я, на что ученый муж лишь поднял руку: тише, присядь куда-нибудь покуда и не мешай.
Я сел в кресло возле окна и углубился в думы. Что-то скажет мне Илья Федорович касательно писем?
Где-то еще с четверть часа он колдовал над письмом поручика, затем поднял голову и посмотрел на меня с интересом. Как будто узнал обо мне нечто такое, о чем я не догадывался. Потом положил письмо Скарабеева рядом со стопкой подметных писем и начал рассказывать:
– Я не буду утруждать вас лекцией о почерковедении. Обозначу лишь некоторые основные графологические принципы, позволяющие очертить контуры науки об экспертизе почерка на базе медицины, психиатрии, анатомии и иных наук. Итак, что следует знать
