Влюбленный злодей - Евгений Евгеньевич Сухов
На следующий день я отправился в Окружной суд. Прокурор Нижегородского Окружного суда коллежский советник Владимир Александрович Бальц встретил меня слегка настороженно. Вероятно, он был наслышан о том, что мое расследование идет отнюдь не в унисон следствию, проводимому Николаем Хрисанфовичем Горемыкиным.
– Я закончил следствие по делу отставного поручика Скарабеева, – заявил я и положил на стол свой отчет по проведенным следственным действиям и соответствующие выводы.
Владимир Александрович окинул взглядом объемную пачку листов и попросил:
– А вас не затруднит на словах пояснить мне суть проведенного вами расследования?
– Отчего же, – ответил я, не находя в просьбе прокурора Бальца никакого подвоха. – Совсем не затруднит.
– А вы не будете против, если я приглашу сюда и судебного следователя Горемыкина? – глядя мимо меня, предложил Владимир Александрович.
– В качестве оппонента? – Полагаю, я правильно оценил вторую просьбу окружного прокурора Бальца. Не дав ему отреагировать на мои слова, твердо и нимало не сомневаясь произнес: – Нет, я не возражаю.
– Вот и славно, – улыбнулся Владимир Александрович и снова стал смотреть в мою сторону.
Николай Хрисанфович прибыл к окружному прокурору минут через пять-семь. Он был подтянут и бодр, это явно указывало на то, что орденоносный старикан намерен дать мне, московскому выскочке, нешуточный бой, и, кажется, был уверен в собственных силах.
Я начал издалека. Рассказал о результатах допросов отставного поручика Скарабеева и семьи Борковских, включая юную графиню Юлию. Когда же я перешел к своему посещению стекольных дел мастера Афони Игумнова и рассказал о том, что он не видел осколков стекла в комнате дочери генерала и полагает, что стекло было разбито или выдавлено не снаружи, а изнутри, судебный следователь Горемыкин перебил меня замечанием:
– Мы с вами говорили уже по этому поводу и прояснили, что, когда пришел стекольщик вставлять новое стекло вместо разбитого, осколки в комнате Юлии Александровны могли быть уже убраны. Показания стекольщика относительно отсутствия осколков стекла в комнате дочери генерала еще не свидетельствуют о том, что оно было разбито изнутри.
– Согласен с вами, – произнес я и мельком глянул на прокурора Бальца, на лице которого появилась и тут же исчезла легкая усмешка. Это означало, что он на стороне судебного следователя Горемыкина, чего и следовало ожидать.
Сделав паузу и дав Николаю Хрисанфовичу и окружному прокурору время, чтобы насладиться моей будто бы заминкой, я сообщил:
– Побывав у стекольных дел мастера, я произвел повторный допрос горничной Евпраксии Архиповой. И прояснил немало любопытных моментов. Один из них – это отсутствие осколков стекла в комнате на полу и даже на подоконнике тотчас после того, как преступник покинул спальню Юлии Александровны. Равно как отсутствие каких бы то ни было следов проникновения в комнату графини через окно. Не было обнаружено никаких следов и под окном комнаты дочери генерала, как и следов от приставной лестницы. А вот осколков стекла на улице было обнаружено предостаточно. Все это говорит о вероятности того, что стекло было разбито изнутри. И если это так, то поручик Скарабеев не проникал в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое июля в комнату юной графини Юлии Александровны и не пытался совершить акт полового насилия…
– То есть дочь генерала сама разбила стекло, сама избила себя и нанесла ножевые раны, сымитировав нападение, а поручика Скарабе-ева попросту оговорила, – с видимым ехидством произнес судебный следователь Горемыкин и переглянулся с прокурором Бальцем. После чего, выдержав паузу, спросил: – Зачем?
– Так она хотела отомстить поручику Скарабееву за то, что он не проникся к ней чувствами, в то время как сам он ей понравился, – довольно уверенно ответил я. – Возможно, также она хотела отомстить за фразу, в которой он после званого обеда, состоявшегося через неделю после начала службы поручика Скарабеева в Нижегородском кадетском корпусе, сравнил ее с ее матерью не в пользу Юлии. Он сказал что-то вроде: «У вас весьма красивая матушка. Жаль, что вы на нее так мало похожи». Это могло сильно обидеть легкоранимую и чрезвычайно впечатлительную девушку…
– Я помню эту фразу по материалам дела, – воспользовавшись паузой в моем рассказе, уточнил Николай Хрисанфович. – Однако то, что поручик не проникся к Юлии Александровне чувствами, в то время как она к нему… прониклась, известно лишь со слов самого Скарабеева. Сама же молодая графиня настаивает, что кроме интереса, как к новому человеку в подчинении или, если хотите, в окружении отца, она к поручику Скарабееву ничего не испытывала. А над бестактной фразой Скарабеева, что вы только что привели, – насмешливо глянул на меня Николай Хрисанфович, – сама Юлия вместе с родителями посмеялась в тот же вечер… И потом, – судебный следователь Горемыкин снова метнул в меня свой насмешливый взгляд, – чтобы совершить все, что вы приписываете столь нравственной и религиозной девушке, каковой, несомненно, является молодая графиня Борковская, ей надлежит быть как минимум психически нездоровой. А некоторые отклонения от душевного здоровья, которые наблюдаются у бедной девушки сегодня, следствие нападения и перенесенных истязаний, случившихся почти пять месяцев назад.
Поединок получался интересным.
Николай Хрисанфович замолчал, полагая, что нанес мне удар, после которого мне вряд ли удастся оправиться. И что теперь я начну лепетать ничем не подкрепленные несуразицы, что еще больше усугубит мое положение в глазах окружного прокурора Бальца.
Но вместо неопределенных объяснений своей ранее заявленной позиции и жалких попыток оправдаться перед лицом Владимира Александровича судебный следователь Горемыкин услышал от меня то, что заставило его не то чтобы удивиться, но ощутить в полной мере, что надвигается большая неприятность.
Я же сказал следующее:
– Увы. Отнюдь не болезнь явилась следствием нападения на Юлию Александровну. Скорее, нападение явилось следствием ее болезни.
Какое-то время в кабинете прокурора Нижегородского Окружного суда стояла тишина. Нарушил ее (покуда судебный следователь Горемыкин переваривал сказанное мною) голос окружного прокурора:
– Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать, что симптомы имеющейся на сегодняшний день болезни проявлялись у Юлии Александровны и ранее конца июля, когда… она заявила о нападении на нее. Я беседовал с заведующим женским отделением психиатрической клиники, расположенной на углу Тихоновской и Провиантской улиц, врачом-психиатром Зиновием Федотовичем Мокроусовым. Учеником известного психиатра Кащенко, кстати. Так вот… В беседе со мной он заявил, что у Юлии Александровны и ранее июля месяца наблюдались, по его словам, «некоторые отклонения психического характера», а именно «подростковые неврозы, связанные с половым созреванием». Это опять-таки его слова. Более того, доктор Мокроусов не единожды вызывался графиней Амалией Романовной Борковской на дом для проведения консультаций по поводу состояния дочери. Показания доктора Мокроусова по этому поводу имеются в представленном мною отчете…
В кабинете окружного прокурора вновь повисла тишина. Ни Владимир Александрович, ни судебный следователь Горемыкин не ожидали от меня такой прыти. Покуда они находились в замешательстве и были не готовы парировать мои слова касательно «некоторых отклонений психического характера и подростковых неврозов, связанных с половым созреванием» Юлии Александровны, надлежало закрепить успех.
– Началом драмы явились анонимные письма, полученные семьей Борковских еще в мае этого года. Одно письмо обнаружила в доме служанка Евпраксия Архипова, второе – графиня Амалия Романовна… А вы не знали? – риторически спросил я Николая Хрисанфовича, взглянув на его вытянувшееся лицо.
Горемыкин счел нужным ответить и произнес для меня совершенно неожиданное:
– Знал.
– А почему тогда этих писем нет в деле? – быстро поинтересовался я.
– А какое отношение старые письма имеют к делу отставного поручика Скарабеева? – посмотрел на меня Николай Хрисанфович.
– Самое что ни на есть
