Влюбленный злодей - Евгений Евгеньевич Сухов
– Почему это «якобы»? – прервал ход моих мыслей судебный следователь Горемыкин. – Лакей Померанцев без всяких «якобы» помогал поручику Скарабееву в подбрасывании подметных писем и в проникновении в комнату графини Юлии. И тому имеются неопровержимые доказательства…
– Какие, позвольте полюбопытствовать? – поинтересовался я.
– Показания свидетеля Федора Осипчука. Он видел вечером двадцать восьмого июля поручика Скарабеева и лакея Борковских Померанцева вместе и слышал их разговор, в котором Померанцев призывал Скарабеева быть осторожнее и обещал ему помочь проникнуть в дом ночью, когда все уснут. Эти показания также приобщены мною к делу… – изрек Николай Хрисанфович и, глянув на окружного прокурора Бальца, победно улыбнулся. После чего снисходительно посмотрел на меня, ожидая скорейшей моей капитуляции.
Несколько секунд я позволил ему праздновать победу, потом заговорил дальше, открыв один из своих козырей:
– Ну так все правильно!.. До этого в деле не имелось ни единой зацепки, позволяющей сделать заключение, что Скарабеев и Померанцев были лично знакомы и не единожды виделись. Утверждение, что лакей Григорий Померанцев является подельником поручика Скарабеева было весьма шатким. Значит, надлежало найти нечто такое, что позволило бы утверждать без всяких сомнений: да, Скарабеев и Померанцев знакомы, и что лакей Борковских – подельник поручика Скарабеева. При таком раскладе объяснимо и обнаружение анонимных писем в разных частях дома, включая нотные тетради, и проникновение Скарабеева в спальню юной графини. Показания нового свидетеля Федора Осипчука просто обязаны были появиться…
– Вы намекаете на то, что к появлению нового свидетеля я как-то приложил руку? – помрачнел лицом орденоносный старикан.
– Совсем нет, – искренне заверил я его. – К появлению такого нужного свидетеля приложили руку совсем иные люди. Вы же просто приняли показания Осипчука на веру, не удосужившись критически отнестись к ним и проверить их правдивость… А ведь насторожить могло многое. Смотрите сами… Свидетель появляется по прошествии пяти месяцев со дня ночного происшествия с Юлией Александровной и в самом конце следственных действий.
Кто этот свидетель? Камердинер барона Геральда Аллендорфа, близкого друга генерала Борковского. А вовсе не просто знакомого, как вы мне как-то сказали, – с укором добавил я. – Почему Федор Осипчук молчал эти пять месяцев и хранил тайну огромной важности, когда семья друга его хозяина находилась в полном отчаянии? Он что, не слышал разговоров о случившемся? Ведь весь город о том только и судачит… – Тут я сделал паузу, давая возможность судебному следователю Горемыкину что-либо мне возразить, но он промолчал. И я продолжил: – Осипчук знает, что лакей Григорий Померанцев рассчитан и с позором изгнан из дома Борковских в связи с подозрением на его пособничество «злодею» Скарабееву. Знает, что разыскиваются доказательства этого пособничества. А он упорно молчит! Целых пять месяцев без нескольких дней. И вдруг внезапно перед самым окончанием следствия, а главное, после моего вторичного появления в доме Борковских и вторичного же допроса горничной Евпраксии Архиповой Федор Осипчук решается дать показания, оправдывая свое молчание тем, что уж очень сильно ему не хотелось «ввязываться в это дело».
Когда же его спрашивают, почему он теперь решился дать свидетельские показания, он отвечает, что «не мог больше молчать». Это не могло вас не насторожить, уважаемый Николай Хрисанфович! Но почему-то не насторожило… Хочу напомнить, какие вопросы я задавал горничной Евпраксии при повторном допросе и какие ответы я на них получил.
Итак, первым моим вопросом было предложение горничной вспомнить все, что она увидела, когда, сломав запорную петлю, ворвалась в спальню Юлии Александровны. Среди прочего, она ответила, что видела отворенное окно, створка которого была разбита и имела дыру размером с чайное блюдце. И что на подоконнике, совершенно чистом, равно как и на полу не имелось ни осколков стекла, ни следов обуви. Затем она проговорилась мне, что ее барышне этим летом очень не везет. Я заинтересовался этим заявлением, и горничная Евпраксия поведала мне, что ровно за месяц до того, как было совершено нападение, какой-то молодой человек пытался из-за нее утопиться в Оке. Я поинтересовался, откуда это ей известно, на что Евпраксия ответила, что на следующий день после попытки самоубийства этот самый неудавшийся утопленник прислал не подписанное письмо, в котором признавался, что желал утопнуть во имя неразделенной любви к Юлии Александровне. Потом горничная рассказала мне об этом случае подробно, о чем я не премину рассказать и вам, – тут я попеременно посмотрел сначала на судебного следователя Горемыкина, затем на окружного прокурора Бальца, – несколько позже…
Третьим моим вопросом был вопрос о двух подметных письмах, найденных в конце мая. В чем горничная Евпраксия призналась. На мой вопрос, почему она не рассказала мне об этих письмах на первом допросе, ответила: «Барыня Амалия Романовна не велели никому говорить».
Здесь я сделал еще одну паузу, но, как и в прошлый раз, никаких вопросов и ожидаемых возражений не последовало. А ведь я еще не выложил свой козырь!
– После моего ухода от Борковских, – продолжил я, – Амалия Романовна наверняка учинила допрос горничной Евпраксии на предмет того, о чем я ее расспрашивал и что она мне отвечала. А когда узнала мои вопросы и ответы на них служанки, то сделала вывод, что я не собираюсь идти по проторенному следствием пути и намерен во всем разобраться самостоятельно. Почему-то это ей показалось нежелательным, и она рассказала о моем визите и повторном допросе Евпраксии Архиповой своему супругу.
Генерал Борковский подумал-подумал и пришел к заключению, что мои вопросы к горничной Архиповой и само ведение расследования по делу отставного поручика Скарабеева представляют угрозу для репутации дочери. Отказавшись ужинать, он отправился к барону Аллендорфу, с которым был накоротке. Александр Юльевич намеревался посоветоваться с бароном и сообща найти такое решение вопроса, чтобы уже ни у кого, включая меня, не оставалось сомнений, что Скарабеев виновен по всем пунктам. А графиня Юлия Александровна – бедная жертва бессердечного мерзавца, получившая вследствие его бесчеловечных деяний тяжкую болезнь и достойная самого искреннего сострадания.
Решение было найдено! Вернее, был найден свидетель в лице камердинера барона Федора Осипчука. Он должен был показать, что у Скарабеева и лакея Борковских Григория Померанцева имелась связь и что этот лакей, вероятно, подкупленный Скарабеевым, выполнял разные его поручения и помог ему пробраться в спальню Юлии Александровны в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое июля. Однако…
– Вы не можете этого утверждать, – перебил меня Николай Хрисанфович. – Генерал Александр Юльевич Борковский и барон Геральд Францевич Аллендорф одни из самых уважаемых людей в городе! А вы оскорбляете их подозрением, что они нашли лжесвидетеля, который… которого…
Орденоносный старикан замолчал, негодуя и подбирая нужное слово. Мне ничего не оставалось, как вынуть из рукава решающий козырь…
– Это вовсе не подозрение, – твердо заявил я и, эффектно выдержав паузу, изрек: – Это факт. В моем отчете, что лежит на столе господина окружного прокурора, имеются показания камердинера барона Аллендорфа Федора Осипчука, где он признается в том, что его хозяин барон Аллендорф и генерал Борковский настояли на том, чтобы он стал «свидетелем», и подучили его, как это сделать. Кроме того, – я решил, что пришла пора раскрыть все карты, – у Григория Померанцева на вечер двадцать восьмого июля имеется неопровержимое алиби. В то время, а это одиннадцатый час вечера, когда лакей Борковских якобы разговаривал с поручиком
